Бродский поэзия как форма сопротивления реальности

Бродский поэзия как форма сопротивления реальности

• « первая
• 134
• 135
• 136
• 137
• 138
• . . .
• последняя (171) »

Грюнбаум А. Философские проблемы пространства и времени. М., 1969. С. 25 и др. При этом, по Грюнбауму, его характеристика «замкнутого времени» применима и к космосу в его целокупности.

Бродский И. Поэзия как форма сопротивления реальности. Предисловие к сборнику стихотворений Томаса Венцлова на польском языке в переводах Станислава Баранчика // Русская мысль. № 3829.25 мая 1990 г. Специальное приложение. Иосиф Бродский и его современники. К пятидесятилетию поэта. С. I; XII.

Из интервью М. Б. Мейлаху (к 80-летию И. Берлина) // Русская мысль. № 3822. 6 апреля 1990 г. Лит. приложение № 9. С. V. Переиздано: Литературное обозрение. 1990. № 4. С 92.

Перечень «основных слов» и тропов Бродского и их анализ содержатся в статье: Polukhina V. A Study of Metaphor in Progress: Poetry of Joseph Brodsky // Wiener Slawistischer Almanach. 1986. Bd. 17. S. 149–185.

Характерно, что в композиции большинства сборников присутствуют и «ахронный» и «диахронический», временной, принципы, а на поэтическом метаязыке стихотворений Бродского его творчество представлено им самим и как распадающееся на несколько замкнутых периодов (условно: период первого сборника 1965 г., время «Части речи», время «Урании» и новый период, отмеченный сборником «Примечания папоротника»), и в то же время декларируемая смена «языка» в известной мере оказывается обращением к своему старому, «преодоленному» стилю.

См. также об эволюции поэзии Бродского: Тележинский В. (А. Расторгуев). Новая жизнь, или Возвращение к колыбельной // Иосиф Бродский: размером подлинника.

Проблема соотношения стихотворений Иосифа Бродского с поэтической традицией, в частности с «мировым поэтическим текстом» акмеизма (термин предложен в работе: Левин Ю. И., Сегал Д. М., Тименчик Р. Д., Топоров В. Н., Цивьян Т. В. Русская семантическая поэтика как потенциальная культурная парадигма // Russian Literature. 1974. N 7/8. P. 47–82), затронута в моей работе «„Я был в Риме“: „Римский текст“ Бродского» (экскурс 1 в этой книге).

См.: Popper Karl. The Open Society and Its Enemies. Vol. 1. London, 1957.

Знаменитый платоновский символ — пещера (Государство. VII. 1–3) — архетип «мертвых пропастей земли» в стихотворении Бродского «Представление» (1986):

Так философский образ, поддерживающий здание тоталитарной утопии Платона, переводится поэтом в сферу реальной действительности, репрессивной практики отечественного режима.

Popper Karl. The Open Society and Its Enemies. Vol. 2. P. 264–268.

Popper Kart. The Poverty of Historicism. Boston, 1957. P. 1.

См.: Поппер K.-P. Логика и рост научного знания. М., 1983. С. 439–440.

Popper Karl. Unended Quest: An Intellectual Authobiography. Fontana / Collins, 1978. P. 180–185.

Поппер К.-P. Логика и рост научного знания. С. 459.

Вариация блейковского стихотворения «Муха» из «Песен опыта» — «Муха» (1985) Бродского.

Волков С. Вспоминая Анну Ахматову. Разговор с Иосифом Бродским // Континент. 1987. № 53. С. 346. Переиздано в кн.: Волков С. Диалоги с Иосифом Бродским. М., 1998. С. 229.

Участникам римской конференции писателей из СССР и русского зарубежья (1990) // Континент. 1991. № 66. С. 374.

А. Г. Разумовская, цитируя эти строки журнального варианта моей статьи, возразила: « Ощущение полной свободы человеку дает лишь поэзия. Спастись от пространства, „которое тебя пожирает“, которое всегда тупик, помогают олицетворяющие ее бюсты классиков. Эта метафора реализована в побеге Туллия из Башни, когда бюсты классиков были сброшены им в мусоропровод, чтобы обезвредить „сечку“ и крокодилов: „Ну-с, классики, отрубленные головы цивилизации… Властители умов. Сколько раз литературу обвиняли в том, что она облегчает бегство от действительности! Самое время воспринять упреки буквально“. Потому трудно согласиться с мнением А. Ранчина, что „именно культура цементирует тоталитарный мир в пьесе „Мрамор“, и выход из тюрьмы оказывается возможным лишь для героя, знаки этой культуры (бюсты римских поэтов) отбросившего“. Справедлива другая точка зрения: „Классики… всесильны. Они способны даровать свободу, потому что не знают преград и общественных устоев“» (цитируется статья П. Вайля и А. Гениса «От мира к Риму». — А.Р.). — Разумовская А. Статуя в художественном мире И. Бродского // Иосиф Бродский и мир. С. 237. Но я отнюдь не утверждал, что в пьесе «Мрамор» Бродский наделяет культуру как таковую (и, в частности, римскую поэзию) тоталитарными коннотациями: автор пьесы лишь показывает, как культура становится инструментом тоталитаризма. Что же касается бюстов римских классиков, то их семантика прежде всего пейоративная: они подобны огрубленным головам; они помогают Туллию выйти на волю — но просто как «твердая вещь», а не как культурный символ; они исчезают в клоаке. Кроме того, Туллий в итоге возвращается вспять к оставшимся в тюрьме бюстам Горация и Овидия. Произвольна и мысль А. Г. Разумовской, что «памятник, статуя для него (для Бродского. — А.Р.) — знак не только разрушения, но и зеркального отражения человека в истории, восхождение от смертного существования к бессмертию:

В цитируемом стихотворении «Торс» (1972) статуя ассоциируется с умиранием и с каменным гнетом Империи, а зеркало означает безвыходность, тупик.

Бродский поэзия как форма сопротивления реальности

«На пиру Мнемозины»: Интертексты Иосифа Бродского

Евгении Николаевне и Наталье Андреевне Богомоловым

Основной предмет анализа в этой книге — реминисценции, цитаты в поэтических произведениях Иосифа Бродского. Термины «реминисценция» и «цитата» употребляются как синонимы и имеют широкое значение: к ним причисляются и вкрапления из «чужих» текстов, традиционно именуемые перекличками, отголосками. В книге затрагивается и более общая проблема о преемственности поэзии Бродского по отношению к поэтическим системам других авторов, но не она является центральной.

Такой подход может показаться «узким», и автора книги можно упрекнуть в преувеличенном внимании к частному явлению поэтики. На возможные претензии отвечу словами замечательного исследователя, блестяще выразившего мысль о значимости анализа реминисценций для понимания художественного творчества: «Культура коллективна по самому своему существу, и каждая культурная эпоха — непрерывный процесс взаимодействия творческих усилий ее больших и малых деятелей, процесс миграции идей, поэтических тем и образов, заимствований и переосмыслений, усвоения и отторжения. Это многоголосие — форма и норма ее существования. Творчество гения вырастает на таком полифоническом субстрате; оно усваивает себе, интегрирует, преобразует чужие идеи и образы и потому, например, установление реминисценций и даже цитат из чужих стихов у Пушкина и Лермонтова — вовсе не бесплодное занятие. Цитата, реминисценция может функционировать в тексте как „чужое слово“ и менять в нем акценты, может дать нам материал для наблюдений над технологией поэтической работы, — наконец, она наглядно показывает нам связи великого поэта с традицией и плотность поэтической среды, из которой он вырос» (Вацуро В. Э. Записки комментатора. СПб., 1994. С. 5–6).

В своей книге я рассматриваю интертекстуальные связи поэзии Бродского с произведениями других русских поэтов XVIII — первой половины XX в.: А. Д. Кантемира, Г. Р. Державина, А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова, В. Ф. Ходасевича, Велимира Хлебникова, В. В. Маяковского. Реминисценции из этих поэтов (за исключением Пушкина, цитируемого Бродским очень часто) учтены по возможности максимально полно, хотя эта книга ни в коей мере не претендует на роль «словаря цитат». Кроме этого основного «сюжета», в книге анализируется трансформация в поэзии Бродского ряда философских традиций. В экскурсах, составляющих приложение, исследуется частный случай межтекстовых связей в рамках поэзии самого Бродского — римская тема и образ Рима («Римский текст»), а также трансформация мотивов из А. П. Чехова и «Улисса» Дж. Джойса.

На резонный вопрос, почему в книге нет глав о цитатах из сочинений поэтов, творчество которых не менее значимо для Бродского: Е. А. Баратынского, Н. А. Клюева, Б. Л. Пастернака, О. Э. Мандельштама, Анны Ахматовой, М. И. Цветаевой, — самым точным и честным будет ответ Козьмы Пруткова: «Нельзя объять необъятное». Более обстоятельно и менее искренне можно было бы ответить так: многие цитаты из текстов Баратынского, Пастернака и Мандельштама в стихотворениях Бродского уже были проанализированы; число реминисценций из текстов Анны Ахматовой у него невелико, а сходство с поэзией Цветаевой проявляется прежде всего на ритмико-интонационном и мотивном уровнях. Кроме того, некоторое число реминисценций из произведений этих и других авторов рассмотрено во вводной главе «„…Ради речи родной, словесности…“: очерк о поэтике Бродского» и в главах основного текста.

Автор книги намеренно отказался от анализа интертекстуальных связей поэзии Бродского со стихотворениями иностранных, прежде всего англоязычных, авторов (хотя некоторые реминисценции у Бродского, по-видимому, являются «гиперцитатами», отсылающими одновременно к текстам русских и иностранных стихотворцев). Также осознан отказ от анализа перекличек со стихотворениями русских поэтов-современников.

Большинство англоязычных поэтических произведений Бродского мною не рассматриваются.

Художественный мир поэзии Бродского родствен художественному миру его эссеистики: разительное сходство проявляется и на мотивном уровне, и в образном словаре. Однако эссеистика в книге не анализируется: эссе рассматриваются лишь в тех случаях, когда они выступают в роли ключа к его поэтическим текстам. Роль таких ключей нередко присуща и его интервью, которые здесь цитируются с намеренной аскетичностью.

Выбор предметом анализа реминисценций в поэтических текстах приводит к неизбежному смещению перспективы: творчество поэта предстает мозаикой «чужих слов», распадается на цитаты; анализ совершается в ущерб целостности поэтического мира и цельности отдельных произведений. Это неизбежно, хотя автор книги в меру своих сил старался выправить возникающее искажение.

Трудности, с которыми сталкивается исследователь, обращаясь к анализу реминисценций в поэзии Бродского, — двоякого рода Во-первых, до сих пор отсутствует авторитетное издание его сочинений: существующие собрания далеки от полноты, тем более в них не приводятся варианты стихотворений. Неизвестны даты многих стихотворений (соответственно, датировки в собраниях сочинений часто условны и приблизительны). Неполнота материала и приблизительность хронологии влияют на картину поэтической эволюции и приводят к печальным лакунам в анализе. Здесь же замечу, что даты написания стихотворений Бродского в моей книге приводятся, как правило, по собранию сочинений и часто имеют условный характер. (Так, о неточной датировке «Литовского ноктюрна» в собраниях сочинений Бродского недавно писал Т. Венцлова.) Во-вторых, слабо документированы сведения о времени знакомства молодого Бродского с сочинениями различных поэтов минувших эпох Свидетельства самого автора (весьма немногочисленные) не всегда надежны. В такой ситуации возрастает риск обнаружить неявную реминисценцию или перекличку со стихотворением, которого Бродский еще не знал. Надеюсь, что, если такие случаи и встречаются в моей книге, число их минимально.

Для обозначения всех разнообразных случаев межтекстовых связей я употребляю термины «интертекстуальность» и «интертекст». Создателем термина «интертекст» является Ю. Кристева, давшая ему следующее определение: « сам будучи не чем иным, как дискурсом, получатель также включен в дискурсивный универсум книги. Он, стало быть, сливается с тем другим текстом (другой книгой), по отношению к которой писатель пишет свой собственный текст, так что горизонтальная ось (субъект — получатель) и вертикальная ось (текст — контекст) в конце концов совпадают, обнаруживая главное: всякое слово (текст) есть такое пересечение двух слов (текстов), где можно прочесть по меньшей мере еще одно слово (текст). …Любой текст строится как мозаика цитаций, любой текст есть продукт впитывания и трансформации какого-либо другого текста. Тем самым на место понятия интерсубъективности встает понятие интертекстуальности, и оказывается, что поэтический язык поддается как минимум двойному прочтению» (Кристева Ю. Бахтин, слово, диалог и роман / Пер. с фр. Г. К. Косикова // Вестник Московского ун-та. Сер. 9. Филология. 1995. № 1. С. 98–99).

В постструктуралистской концепции текста, одним из сторонников и авторов которой является Ю. Кристева, произведение мыслится не как относительно самостоятельный феномен, отдельный текст, но как подвижный элемент в ряду или потоке других текстов, границы между которыми размыты. Это и есть интертекст. Роль автора произведения в этой концепции редуцирована до минимума или отрицается: тексты и дискурсы существуют сами по себе, перекрещиваются и вступают в диалог, полноправным участником которого становится и читатель.

Это понимание текстов и межтекстовых связей приводит к утрате терминологического значения у такого понятия, как цитата. Свидетельство тому — высказывание другого французского семиолога, Р. Барта, относящееся к постструктуралистскому периоду его деятельности: «Всякий текст есть между-текст по отношению к какому-нибудь другому тексту, но эту интертекстуальность не следует понимать так, что у текста есть какое-то происхождение; всякие поиски „источников“ и „влияний“ соответствуют мифу о филиации произведений, текст же образуется из анонимных, неуловимых и вместе с тем уже читанных цитат — из цитат без кавычек» (От произведения к тексту // Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика / Пер. с фр. М., 1989. С. 418).

ЧИТАТЬ КНИГУ ОНЛАЙН: Бродский глазами современников

НАСТРОЙКИ.

СОДЕРЖАНИЕ.

СОДЕРЖАНИЕ

• 1
• 2
• 3
• 4
• » .
• 137

В рецензии на английское издание сборника интервью Валентины Полухиной известный эссеист Петр Вайль писал: «У этой книги один серьезный недостаток: она еще не напечатана по-русски. И называется пока ‘Brodsky through the Eyes of his Contemporaries’, а не ‘Бродский глазами современников’, как будет называться в скором, очень надеюсь, будущем, когда выйдет, наконец, в России». Будущее оказалось не таким уж скорым. Лишь по прошествии пяти лет с момента публикации английской версии книга выходит к русскому читателю. Уже после смерти

Книга профессора Полухиной резко отличается от многочисленных публикаций на смерть поэта. Это отнюдь не очередной венок на свежую еще могилу, скорее — свидетельство удивительной жизнестойкости творческой экспансии Бродского. Сборник изначально задумывался как попытка восполнить один из существенных пробелов, характерных для большинства трудов, посвященных его творчеству. Интервью, взятые Валентиной Полухиной, вводят фигуру Бродского в общий контекст отечественной поэзии второй половины века. Поэт, представлявшийся при жизни либо мраморным монументом, либо неисчерпаемой кладовой версификационных находок, либо объектом идеологических спекуляций и личных амбиций, превращается в живого участника литературного процесса.

Смерть Бродского, безусловно, изменила нечто в составе воздуха, которым дышит каждый пишущий сегодня на русском языке. Многие из авторов сборника ныне, вероятно, хотели бы что-то подправить в своих тогдашних высказываниях. При подготовке русской версии книги редакция сознательно оставила все как есть. Как было сказано при жизни поэта. Единственное изменение — адаптация справочного аппарата для русского читателя с учетом новейших публикаций за истекшие пять лет. Эта работа была выполнена редактором русского издания Виктором Куллэ, составившим указатели имен и произведений Бродского и значительно расширившим, а зачастую переписавшим заново примечания к ряду интервью. Им же выполнены переводы на русский язык интервью с Роем Фишером и Дереком Уолкоттом и стихотворений Венцловы, Уолкотта и Фишера.

Был такой жанр в советском литературоведении — «Имярек в воспоминаниях современников» — что-то вроде фотографий в обнимку с памятником. Предлагаемый сборник, надеемся, отличается от него не только названием. Чем дальше от нас день смерти поэта, тем более насущной для современников становится необходимость вглядеться в построенное им «гигантское здание странной архитектуры». «Светильник светил, и тропа расширялась.

Валентина Полухина — старший преподаватель русской литературы в Килском университете (Англия), доктор филологических наук, автор многочисленных статей о творчестве Ахматовой, Бродского, Булгакова, Пастернака, Хлебникова, Цветаевой и других русских поэтов и писателей; некоторые из них специально написаны для таких энциклопедических изданий, как ‘The Fontana Biographical Companion to Modern Thought’ (1983), ‘Great Foreign-Language Writers'(1984), 11 Contemporary Foreign-Language Writers» (1 984). Полухина — автор первой монографии о поэзии Бродского на английском языке «Joseph Brodsky: A Poet for Our Time»(CUP, 1989), редактор (совместно с Львом Лосевым) сборника статей «Brodsky’s Poetics and Aesthetics»(The Macmillan Press, 1990), редактор посвященного жанровой клавиатуре Бродского специального выпуска журнала «Russian Literature», автор (совместно с Юлле Пярли) «Словаря тропов Бродского (на материале сборника ‘Часть речи’)» (Тарту, 1995).

В настоящее время продолжает работу над «Словарем тропов Бродского», работает над монографией «Joseph Brodsky: Self Portrait», занимается подготовкой сборника интервью поэта.

Поскольку поэты в своих стихах, как правило, разговаривают чаще друг с другом, чем с нами, их читателями, как бы мы себе ни льстили, предполагая обратное, меня всегда занимало, что они думают друг о друге, как высоко или низко оценивают своего собрата по перу. Причем не в застольных беседах, а в интервью с почти незнакомым человеком, который не скрывает от них, что эти интервью будут опубликованы. Многие из моих собеседников были застигнуты врасплох и не имели времени обдумать свои мысли — тем ценнее и интереснее их спонтанные ответы. Другие пожалели о сказанном и отказались быть включенными в этот сборник, представляющий собой серию бесед с поэтами разных национальностей об эстетике, поэтике и идеях самого молодого из Нобелевских лауреатов по литературе (1987), Иосифа Александровича Бродского — поэта самобытного, парадоксального и требовательного.

Выбор поэтов был продиктован прежде всего стремлением к объективности, увы, не всегда достигнутой. Помимо представителей «петербургской школы» (Евгения Рейна, Анатолия Наймана, Александра Кушнера и примыкающей к ним Натальи Горбаневской), в сборнике участвуют поэты несколько иной, чем у Бродского, поэтической ориентации (Белла Ахмадулина, Лев Лосев, Владимир Уфлянд, Яков Гордин, Елена Ушакова), более молодого поколения (Михаил Мейлах, Виктор Кривулин, Юрий Кублановский, Елена Шварц, Ольга Седакова, Алексей Парщиков, Виктор Куллэ) и несхожего культурного наследия (Томас Венцлова, Чеслав Милош, Рой Фишер, Дерек Уолкотт). К сожалению, не все из приглашенных смогли (или захотели) принять участие в обсуждении их знаменитого современника.

Ведущая интервью формулировала вопросы с учетом конкретного миро-текста каждого поэта- собеседника, преследуя определенные цели, в частности: прозондировать философские посылки творчества Бродского; объяснить его озабоченность категориями языка и времени; понять, к чему ведет его убежденность в приоритете эстетики над этикой, разума над чувством, поэзии над верой; обсудить вклад Бродского в русскую культуру и степень его участия в духовном возрождении нации; обосновать неоднократно проводимое сравнение Бродского с Пушкиным; наметить поэтическую и культурную значимость как отдельных произведений Бродского, так и всего его творчества в целом. Учитывая высказывание Бродского о том, что «биография поэта — в его гласных и шипящих, в его метрах, рифмах и метафорах» [L:164], ударение было сделано на проблемах поэтики Бродского, а не на перипетиях его биографии.

Имея дело с поэтом, принадлежащим, по крайней мере, трем культурам, живущим ежегодно и подолгу в нескольких странах, пишущим на двух языках, казалось просто необходимым привлечь к участию в разговоре его английских и американских коллег. С Роем Фишером и Дереком Уолкоттом обсуждались в основном проблемы перевода и влияния на поэтику Бродского англосаксонской традиции, в частности поэзии Т.С.Элиота, Фроста, Одена и английских метафизиков. Чеслав Милош и Томас Венцлова, будучи друзьями Бродского и авторами замечательных статей о его поэзии и прозе, которых история их стран сделала поэтами двуязычными, свободно владеющими русским, оказались в уникальном положении, которое позволяет им авторитетно комментировать как русские, так и английские тексты Бродского. В разговорах с 20-ю поэтами в разной мере затронуты почти все магистральные темы Бродского. Интервьюер надеется, что каждая из бесед, окрашена ли она суровой критикой или доброжелательной оценкой, поможет нам лучше понять поэта, ведущего интенсивный диалог с мировой культурой и «своего рода тяжбу» с Творцом (Кублановский).

Автором сборника руководило также просветительское желание представить читателю тех поэтов из окружения Бродского, которые по разным причинам мало ему доступны, поэтов чрезвычайно одаренных и в высшей степени эрудированных, о которых Бродский писал: «Никто не знал литературу и историю лучше, чем эти люди, никто не умел писать по-русски лучше, чем они, никто не презирал наше время сильнее» [L:29/HH:2 7].

Их творчество образует огромный пласт культуры, который еще предстоит открыть и осмыслить — и не только западному, но и русскому читателю. Некоторые из них в полной мере разделили печальный опыт Бродского. Почти никто, за исключением Кушнера и Ахмадулиной, до недавнего времени не публиковался у себя на родине. Горбаневская, Кублановский и Мейлах пережили арест, тюрьму и «психиатрическое лечение». Лосев и Венцлова были вынуждены эмигрировать. Оставшиеся на родине зарабатывали на

И. Бродский: Поэзия — наша видовая цель. Так ли?

Поэзия не развлечение и даже не форма искусства, но, скорее, наша видовая цель. Если то, что отличает нас от остального животного царства, — речь, то поэзия — высшая форма речи, наше, так сказать, генетическое отличие от зверей. Отказываясь от нее, мы обрекаем себя на низшие формы общения, будь то политика, торговля и т. п. В общем, единственный способ застраховаться от чужой — если не от своей собственной — пошлости. К тому же поэзия — это колоссальный ускоритель сознания, и для пишущего, и для читающего. Вы обнаруживаете связи или зависимости, о существовании которых вы и не подозревали: данные в языке, речи. Это уникальный инструмент познания.
Иосиф Бродский: Поэзия — наша видовая цель
https://omiliya.org/article/iosif-brodskiy-poeziya-nasha-vidovaya-cel

Предлагаю ответить на вопросы:
1. Какую роль играет в нашей жизни поэтический язык общения?
2. Можно ли утверждать, что в живой природе есть подобные проявления? Если есть, то какие.
3. Можно ли связи или зависимости внутри вас, о которых вы не подозревали, считать инструментом познания? Если да, то каким и для чего.

Комментарии:

Многие поэты с древности до наших дней пытались понять, что такое поэзия, которой они посвятили свою жизнь.

Хочу привести также великолепное стихотворение Дениса Коротаева «Поэзия»

В нем конечно много сравнений, образов, и даже философия своя, но главное, что я для себя взяла из этого философского ( я его так понимаю, как философскую лирику и манифест) стихотворения Дениса
поэзия — «вечности распахнутая книга».
То есть, при всей краткости нашего бытия, это попытка передать сознание человека как существа мыслящего за пределы своей краткой жизни, то есть в вечность.
Почему же она имеет такие строгие каноны и формы?
Полагаю, что древние понимали, и с тех пор это мнение только крепнет, что красота музыкальной формы ( а поэзия есть музыка в слове, то есть, рифм, рифма и звук дают общую картину речи как звуковой канонической кодировки информации) и вечность таким образом примет скорее именно красоту слова нежели прозу как более простую и не каноническую форму. Где под каноном я понимаю одно из значений этого слова как то наличие определенных требований и формы ( стихотворной).

Одно из известных мнений исследователей, что поэзия — «измененное состояние сознания», и существует даже термин — «стихозависимость».

По этому поводу предлагаю читателям ознакомиться с интересной статьей поэтессы относительно поэзии и себя. Надежда защитила диссертацию на эту тему — о состоянии сознания поэта в моменты написания им стихов

«Ее поэтические публикации и рассказы подписаны псевдонимом Надя Делаланд, некоторые стихи – псевдонимом Н. Неизвестная, а научные и критические статьи – биографическим именем Надежда Всеволодовна Черных. Не так давно в Санкт-Петербургском государственном университете состоялась предзащита докторской диссертации Надежды, посвященной воздействию поэзии на сознание. Как соотносятся процесс творчества и результат, программирует ли поэзия жизнь – или жизнь поэзию, с Надей ДЕЛАЛАНД побеседовал Борис КУТЕНКОВ.»

продолжение читайте по ссылке

– Надежда, расскажите подробнее о вашей работе.

– Тема диссертации звучит так: «Суггестивный потенциал языка поэзии». Суггестивность – это воздействие на глубинные слои психики. Она связана с вхождением в измененное состояние сознания (ИСС) – сначала поэта, пока он пишет стихотворение, а затем и читателя – в том случае, разумеется, если он склонен к восприятию поэзии. То есть можно сказать, что текст на языковом и интонационном уровне фиксирует то особое состояние (состояние вдохновения), в котором находился автор, и оно передается читателю. В этом и состоит суть воздействия, на мой взгляд. Отдельной радостью наполняет меня приложение к диссертации – анкета, которую я разослала современным поэтам. Из этой анкеты можно извлечь массу удивительных подробностей, проливающих свет на процесс творчества с точки зрения, например, психофизиологии (телесность в поэзии – отдельная тема: пульс, кровообращение, дыхание), как при этом меняются ощущения пространства и времени – тоже отдельная история. Любопытно соотнести вдохновение с другими измененными состояниями сознания, которые уже изучались подробно нейрофизиологией, культурологией, философией, психологией и даже психиатрией; по лингвистике измененных состояний сознания есть крайне основательные работы, например, у Дмитрия Спивака, который долго работал с Натальей Бехтеревой, – но они не связаны с поэзией. Объединение знаний, накопленных в других отраслях науки, оказалось очень продуктивным, поскольку сказано об измененных состояниях сознания различной этиологии уже достаточно, а вот о поэзии в этом ключе – почти ничего. Есть работы по психологии творчества, но там другие акценты. Измененные состояния сознания высоко ценились в доиндустриальных обществах: их требовали обряды инициации, поскольку перейти на другой уровень освоения реальности практически невозможно, находясь в обычном состоянии. Этот внутренний рост, восхождение всегда окрашены метафизически, и жертвы, на которые шли ради него люди (отрубание мизинцев, длительное голодание, временное утопление и т.д.) говорят о том, насколько высоко ценились и сами состояния, и их итог. Сегодня уже нет той культуры переживания ИСС, они не вписаны в нашу жизнь на законных правах, как способ прохождения возрастных кризисов, например; скорее они маргинальны. И искусство – в том числе. Поэзия имеет нуминозный – то есть и пугающий, и таинственный – характер, требующий не читки от актера, а «полной гибели всерьез». Мы больше не знаем, что делать с ИСС, и зачастую у поэтов жизнь не складывалась в бытовом смысле, потому что это разные пространства существования: жизнь и поэзия.

– Поэт Денис Новиков в интервью Сергею Гандлевскому сказал похожие слова о том, что он воспринимает свой поэтический дар как компенсацию за жизненную непригодность. Это распространенная точка зрения. Такая «компенсация» связана с измененными состояниями сознания?

– Измененные состояния сознания на самом деле мало пригодны для жизни. Тому, кто их переживает, сложно быть адекватным в ежедневном общении, которое связано с решением множества проблем, требующих от человека здравого рассудка, трезвого суждения. Не зря существует образ чудаковатого гения, погруженного в себя, в свои мысли настолько, что на бытовые проблемы уже не хватает внимания: он рассеян, неопрятен и т.д. Обычное состояние сознания – это общее поле взаимодействия людей, зона относительного понимания. Человек, выходящий из этой зоны, вольно или невольно оказывается изгоем. И у оставшихся возникает недоумение – неужели ценность того, что выходит за рамки обыденного сознания, настолько велика, что можно пренебречь общественным мнением, семьей, карьерой? С точки зрения обывателя – это полный крах, и он испытывает осуждение, мотивированное всем своим опытом и системой ценностей. Тем временем человек, научившийся испытывать особые состояния сознания, оказывается многократно вознагражден. Арнольд Минделл в книге о людях, погруженных в кому (как инвариант измененного состояния сознания), пишет о том, что они так захвачены невероятными внутренними событиями, что не в состоянии предпочесть внешнее внутреннему. Примерно то же происходит с людьми, захваченными искусством, наукой, религией. ИСС, если пользоваться словами Грофа, обладают огромным целительным потенциалом. В связи с этим, кстати, существует представление, что люди талантливые не вполне здоровы. Творчество – способ самоисцеляться. Один целитель – кажется, австралийский – бил пациентов, пока они не находили свою песню, которая и была для них лекарством.

– Верите ли вы во взаимосвязь между так называемым «затратным» типом поэтического мышления и приближением гибели?

– Здесь есть противоречие, требующее обстоятельного разъяснения. Во-первых, измененное состояние сознания – своего рода катализатор тех психических процессов, которые и без того протекают в сознании конкретного человека, поэтому то, как все это происходит в каждом отдельном случае, напрямую зависит от того, с кем это происходит. Хотя, разумеется, не последнюю роль играют установка и обстановка. Человек пережил ИСС, затем интегрировал этот опыт, опыт стал частью его картины мира, частью его личности, некоторым образом изменил и его самого, и его жизнь. Во-вторых, ИСС бывают как минимум трех разновидностей, в основе же этого разделения лежит степень проявленности сознания. При первой разновидности свет сознания проникает в сферу бессознательного, «освещая» его содержание, определенным образом структурируя (сюда можно отнести практику медитации, молитву, технику художественного транса, дыхательные техники и т. д.). При ИСС второй разновидности содержания бессознательного обрушиваются на центр сознания и повреждают его, погружая психику в хаос, такие ИСС достигаются отравлением различными химическими веществами, наркотиками, алкоголем. Различие между этими разновидностями возможно на базе принципиального сходства состояний – упразднения ощутимой границы между сознанием и бессознательным. Третья разновидность ИСС связана с практически полным отключением сознания, как это происходит при обычном или гипнотическом сне или под действием общего наркоза. Я не собираюсь слишком углубляться в подробности, просто хочу сделать акцент на изначальной неоднородности измененных состояний сознания, связанной с разными факторами, что естественным образом отражается на итоге – в нашем случае на том, как проходит жизнь поэта. Кроме этого, все ИСС обладают особой притягательностью и могут обрести статус аддикции – аддикции же, как известно, до добра не доводят. Позволять себе зависимость от писания стихов (Иосиф Бродский говорил в Нобелевской речи, что эта зависимость сродни наркотической, часто в поэтических текстах она описывается как опьянение и т. д.), дозируя ее, не позволяя ей разрушить жизнь – может оказаться сложной задачей. Юрий Дружкин в работе «Техника художественного транса» вводит понятие «конъективная реальность» или «комплексная реальность», когда сливаются внешнее и внутреннее и вещи превращаются в «конъекты» (то есть оказываются и субъектами, и объектами в одно и то же время). Это любопытным образом перекликается с психотерапевтическими техниками, тоже связанными с измененными состояниями сознания: например, с холодинамикой, которая похожа на «активное воображение» Юнга. Входя в измененное состояние сознания, человек может формулировать вещи, которые потом так или иначе сбываются. Часто не биография поэта является следствием того, что в стихотворении появляется что-то, а напротив, поэт написал – и это произошло.

– А меняет ли настоящее стихотворение объективную реальность?

– Если основательно отвлечься от того, о чем мы сейчас говорим, то, став частью литературного процесса, стихотворение как минимум меняет реальность литературного процесса, но можно вспомнить или смоделировать ситуации, когда поэзия вмешивалась в течение жизни людей (позволяла завоевать сердце девушки, поступить в институт, сесть в тюрьму). Другое дело, сложно представить, как стихотворение может менять реальность независимо от воспринимающего, поскольку оно существует в сознании того (или проявляется благодаря тому), кто его пишет или читает. И, наверное, когда человек «присваивает» стихотворение, он как бы становится на позицию автора, а – в идеале – входит в его состояние сознания. И тогда это может как-то действовать и через него. Хотя мне кажется, что в отличие от гипноза стихотворение воздействует на сознание читателя, вводя его в состояние, максимально подходящее для восприятия именно этого стихотворения. Стихотворение немного зацикливается на себе, и мне кажется, что прямого внушения там нет. Недаром в искусстве есть понятие «катарсис»: оно не означает, что если ты посмотрел греческую трагедию об убийстве и инцесте, то тотчас ринулся все это дело воплощать в жизнь.

– Что для вас первично в процессе создания стихотворения? Программирует ли стихосложение вашу жизнь?

– В процессе создания стихотворения первичен импульс – это такое невесомое ощущение, которое мне даже не с чем сравнить, но оно безошибочно опознается. Его легко спугнуть, у меня очень неназойливые музы, но приятней всегда послушаться. Жизнь стихосложение не программирует, наверное. Сейчас я думаю, что, не понимая этого до конца, возможно, я взяла псевдоним для того, чтобы себя в этом смысле обезопасить. Хотя иногда что-то такое бывает, но все равно этим особенно пользоваться нельзя. Со снами у меня тоже так – разгадать, к чему что-то приснилось, можно только тогда, когда это уже произошло, так что можно особенно не заморачиваться.