Прекрасная поэзия блока как и всякое

Прекрасная поэзия блока как и всякое

Второй сборник стихов. Изд. «Скорпион», 1907

Мысленно пропускаю я перед собой ряд образов: лики современных поэтов: Бальмонт, Вячеслав Иванов, Валерий Брюсов, Андрей Белый, Александр Блок — длинное ожерелье японских масок, каждая из которых остается в глазах четкостью своей гримасы.

Бальмонт со своим благородным черепом, который от напряжения вздыбился узлистыми шишками, с глубоким шрамом — каиновой печатью, отметившим его гневный лоб, с резким лицом, которое все — устремленье и страсть, на котором его зеленые глаза кажутся темными, как дырки, среди темных бровей и ресниц, с его нервной и жестокой челюстью Иоанна Грозного, заостренной в тонкую рыжую бородку.

Вячеслав Иванов, несколько напоминающий суженностью нижней части лица, увенчанного лбом, черты Бальмонта. В глазах его пронзительная пытливость, в тенях, что ложатся на глаза и на впалости щек, есть леонардовская мягкость и талантливость. Длинные волосы, цветочными золотистыми завитками обрамляющие ровный купол лба и ниспадающие на плечи, придают ему тишину шекспировского лика, а борода его подстрижена по образцам архаических изображений греческих воинов на древних вещах.

У Валерия Брюсова лицо звериное — маска дикой рыси, с кисточками шерсти на ушах: хищный, кошачий лоб, убегающий назад, прямой затылок на одной линии с шеей, глаза раскольника, как углем обведенные черными ресницами; злобный оскал зубов, который придает его смеху оттенок ярости. Сдержанность его движений и черный сюртук, плотно стягивающий его худую фигуру, придают ему характер спеленутой и мумифицированной египетской кошки. Неуловимое сходство, которое делает похожей маску Вячеслава Иванова на маску Бальмонта, сближает лица Андрея Белого и Брюсова.

В Андрее Белом есть та же звериность, только подернутая тусклым блеском безумия. Глаза его, точно так же обведенные углем, неестественно и безумно сдвинуты к переносице. Нижние веки прищурены, а верхние широко открыты. На узком и высоком лбу тремя клоками дыбом стоят длинные волосы, образуя прическу «a la Antichriste».

Среди этих лиц, сосредоточенных в одной черте устремленности и страстного порыва, лицо Александра Блока выделяется своим ясным и холодным спокойствием, как мраморная греческая маска. Академически нарисованное, безукоризненное в пропорциях, с тонко очерченным лбом, с безукоризненными дугами бровей, с короткими вьющимися волосами, с влажным изгибом уст, оно напоминает строгую голову Праксителева Гермеса, в которую вправлены бледные глаза из прозрачного тусклого камня. Мраморным холодом веет от этого лица.

Рассматривая лица других поэтов, можно ошибиться в определении их специальности: Вячеслава Иванова можно принять за добросовестного профессора, Андрея Белого за бесноватого, Бальмонта за знатного испанца, путешествующего инкогнито по России без знания языка, Брюсова за цыгана, но относительно Блока не может быть никаких сомнений в том, что он поэт, так как он ближе всего стоит к традиционно-романтическому типу поэта — поэта классического периода немецкой поэзии.

Стих Блока гибок и задумчив. У него есть свое лицо. В нем слышен голос поэта. Это достоинство редко и драгоценно. Сам он читает свои стихи неторопливо, размеренно, ясно, своим ровным, матовым голосом. Его декламация развертывается строгая, спокойная, как ряд гипсовых барельефов. Все оттенено, построено точно, но нет ни одной краски, как и в его мраморном лице. Намеренная тусклость и равнодушие покрывают его чтение, скрывая, быть может, слишком интимный трепет, вложенный в стихи. Эта гипсовая барельефность придает особый вес и скромность его чтению.

Блок напоминает старый, ныне вышедший из моды тип поэта-мечтателя. Острота жизненных ощущений, философская широта замыслов и едкая изысканность символической поэзии сделали этот тип отжившим и смешным. Сами слова — мечты и сны потеряли свою заклинательную силу и стали в поэзии прискорбными общими местами. Но для Блока и мечты и сон являются безвыходными состояниями духа. Его поэзия — поэзия сонного сознания. В таком состоянии духа живут созерцатели, охваченные религиозной мечтой; так чувствовали себя испанские мистики XVII века, отдавшиеся культу Девы Марии, и средневековые трубадуры, посвятившие себя служению Прекрасной Даме.

Поэзия Блока и есть служение Вечной Женственности, кумир Прекрасной Дамы. Как сомнамбула с закрытыми глазами и простертыми руками, он идет по миру и не находит. Мир для него страшен и раздроблен. Нормальное состояние души его формируется в этих словах:

Словно что-то недосказано,
Что всегда звучит, всегда.
Нить какая-то развязана,
Сочетавшая года.
(«В голубой далекой спаленке. » (1905))

Где живет Прекрасная Дама? В детском лепете звучит безнадежный ответ.

Разговаривают отец с дочерью:

Там весна. А ты зимняя пленница,
Бедная девочка в розовом капоре.
Видишь, море за окнами пенится?
Полетим с тобой, дочка, за море.
— А за морем есть мама?
— Нет.
— А где мама?
— Умерла.
— Что это значит?
— Это значит, вон идет глупый поэт:
Он вечно о чем-то плачет.
— О чем?
— О розовом капоре.
— Так у него нет мамы?
— Есть. Только ему нипочем: ему хочется за море,
Где живет Прекрасная Дама.
— А эта Дама — добрая?
— Да.
— Так зачем же она не приходит?
— Она не придет никогда.
(«Поэт» («Сидят у окошка с папой. «, 1905))

Все в мире неопределенно, все ускользает, расплывается и течет. В мир приходит весна:

Постояла она у крыльца,
Поискала дверного кольца,
И поднять не посмела лица.

И ушла в синеватую даль,
Где дымилась весенняя таль,
Где кружилась над лесом печаль.
(«На весеннем пути в теремок. » (1905))

А поэт ищет Прекрасную Даму и молится:

Ты в поля отошла без возврата —
Да святится Имя Твое.
. О, исторгни ржавую душу!
Со святыми меня упокой.
Ты — Держащая море и сушу
Неподвижно тонкой рукой.
(«Ты в поля отошла без возврата. » (1905))

Поля зацветают, просыпаются и кишат маленькими мохнатыми и смешными существами, видимыми оку поэта, просветленному сном.

Маленький «болотный попик» виднеется на весенней проталинке и творит вечернюю молитву. «Вечерняя прелесть увила вкруг него свои тонкие руки».

Он тихо молится, улыбается, клонится,
И лягушке хромой, ковыляющей,
Травой исцеляющей
Перевяжет болящую лапу.
Перекрестит и пустит гулять:
«Вот, ступай в родимую гать
Душа моя рада
Всякому гаду
И всякому зверю
И о всякой вере».
(«Болотный попик» (1905))

Эти маленькие стихийные существа трогательны и благочестивы. Они верят по-своему и в Прекрасную Даму и в Христа — «своего полевого Христа». Старушка-богомолка идет по весенним полям и присела отдохнуть.

Собрались чертенята и карлики,
Только диву даются в кустах
На костыль, на мешок, на сухарики,
На усталые ноги в лаптях.
«Ты прости нас, старушка ты Божия,
Не бери нас в Святые Места.
Мы и здесь лобызаем подножия
Своего полевого Христа».
(«Старушка и чертенята» (1905))

Кто они, эти странные существа, эли лесные и болотные чертенята?

Мы — забытые следы
Чьей-то глубины.
. Я, как ты, дитя дубрав,
Лик мой также стерт.
. И сидим мы, дурачки —
Нежить, немочь вод.
Зеленеют колпачки
Задом наперед.
(«Болотные чертенятки» (1905))

Весь мир полей, вся природа слагается для поэта постепенно в какое-то смутное лицо.

«Болото — глубокая впадина огромного глаза земли. Он плакал так долго, что в слезах изошло его зренье и чахлой травой поросло» («Болото — глубокая впадина. » (1905)).

«. На западе, рдея от холода, Солнце, как медный щит воина, обращенного ликом печальным к иным горизонтам, иным временам. » («На перекрестке. » (1904))

И вот постепенно яснеет смутное лицо, и поэт видит, что это лицо Христа.

В простом окладе синего неба
Его икона смотрит в окно.
Убогий художник создал небо,
Но Лик и синее небо — одно.
Единый светлый, немного грустный,
За Ним восходит хлебный злак,
На пригорке лежит огород капустный,
И березки и елки бегут в овраг.
И все так близко и так далеко,
Что, стоя рядом, достичь нельзя.
И не постигнешь синего Ока,
Пока не станешь сам, как стезя.
Пока такой же нищий не будешь,
Не ляжешь истоптан в глухой овраг.
(«Вот Он — Христос — в цепях и розах. » (1905))

В своем предисловии к «Нечаянной Радости» поэт так объясняет сам содержание своей поэзии и драму своей души:

«Пробудившаяся земля выводит на опушки маленьких мохнатых существ. Они умеют только кричать «прощай» зиме, кувыркаться и дразнить прохожих.

Я привязался к ним привязанностью молчаливой, ушедшей в себя души, для которой мир — балаган, позорище.

Моя душа осталась бы такою, если бы ее не тревожили людские обители — города. Там, в магическом вихре и свете, страшные и прекрасные явления жизни: Ночи — снежные королевы влачат свои шлейфы в брызгах звезд. На буйных улицах падают мертвые, и чудодейственный терпкий напиток — красное вино — оглушает, чтобы уши не слышали убийства, ослепляет, чтобы очи не видели смерти.

И молчаливая девушка за узким окном всю ночь ткет мне мой Перстень-Страданье. «.

Как лунатик проходит поэт по стогнам шумящего и освещенного города, и в меняющихся убегающих ликах жизни все то же единое, неизменное, вечное лицо Прекрасной Дамы, которая здесь, в городе, проходит Незнакомкой:

Вдали, над пылью переулочной,
Над скукой загородных дач,
Чуть золотится крендель булочной,
И раздается детский плач.

И каждый вечер за шлагбаумами,
Заламывая котелки,
Среди канав гуляют с дамами
Испытанные остряки.

Над озером скрипят уключины,
И раздается женский визг,
А в небе, ко всему приученный —
Бессмысленно кривится диск.

А рядом у соседних столиков
Лакеи сонные торчат,
И пьяницы с глазами кроликов
«In vino veritas» кричат.

И медленно, пройдя меж пьяными,
Всегда без спутников, одна,
Дыша духами и туманами,
Она садится у окна.

И веют древними поверьями
Ее упругие шелка,
И шляпа с траурными перьями,
И в кольцах узкая рука.

. Глухие тайны мне поручены.
Мне чье-то солнце вручено.
И все души моей излучины
Пронзило терпкое вино.
(«Незнакомка» (1906))

Поэт проходит по улицам и площадям реального города, и несомненно, что город этот Петербург, и Петербург наших дней. Толпа толкает, затирает его; он слышит и ружейные залпы, и проповедь агитатора, и гул голосов, и шум фабрик; он присутствует на демонстрациях и митингах, но все это отделено от него тихим лунным туманом, и все происходящее вокруг него он ощущает и переживает не здесь, а в невидимом граде мечты своей. Все, что приходит извне, претворяется сквозь сонный кристалл его сознания.

— Все ли спокойно в народе?
— Нет. Полководец убит.
Кто-то о новой свободе
На площадях говорит.
— Все ли готовы подняться?
— Нет. Каменеют и ждут.
Кто-то велел дожидаться:
Бродят и песни поют.
— Кто ж он, народный смиритель?
— Темен, и зол, и свиреп:
Инок у входа в обитель
Видел его — и ослеп.
(«Всё ли спокойно в народе. « (1903))

Смутность эта напоминает притчу Платона о рабах, прикованных в пещере у стены, и они имеют понятие о мире только по тем теням, которые скользят по сводам, но кто проходит там у них за спиной, за стеной и какой огонь бросает отблеск на своды их пещеры, они не знают. Таково наше познание мира. Не передана ли высшая реальность души в этих смутных тенях, бегло зачерченных поэтом сонного сознания?

Впервые опубликовано: Русь. 1907. № 101. 11 апр. С. 3.

Максимилиан Александрович Волошин (1877-1932) — поэт, художник, литературный и художественный критик, идейно и эстетически близкий к символизму.

Александр Блок

АЛЕКСАНДР БЛОК

Нет более трудной задачи, чем рассказать о запахе речной воды или о полевой тишине. И притом рассказать так, чтобы собеседник явственно услышал этот запах и почувствовал тишину.

Как передать «хрустальный звон», как говорил Блок, пушкинских стихов, возникающих в нашей памяти совершенно внезапно при самых разных обстоятельствах.

Есть в мире сотни замечательных явлений. Для них у нас еще нет слов, нет выражения. Чем удивительнее явление, чем оно великолепней, тем труднее рассказать о нем нашими помертвелыми словами.

Одним из таких прекрасных и во многом необъяснимых явлений нашей русской действительности является поэзия и жизнь Александра Блока.

Чем больше времени проходит со дня трагической смерти Блока, тем неправдоподобнее кажется нам самый факт существования среди нас этого гениального человека.

Он слился для многих из нас с необыкновенными людьми, с поэтами Возрождения, с героями общечеловеческих легенд. В частности, для меня Блок стоит в ряду любимейших полупризрачных, а то и вовсе призрачных людей, таких, как Орланд, Петрарка, Абеляр, Тристан, Леопарди, Шелли или до сих пор непонятный Лермонтов, — мальчик, успевший сказать во время своей мгновенной жизни о жаре души, растраченном в пустыне.

Блок сменил Лермонтова. О нем он сказал печальные и точные слова: «В томленьях его исступленных — тоска небывалой весны».

Одной из больших потерь своей жизни я считаю то обстоятельство, что не видел и не слышал Блока.

Я не слышал Блока, не знаю, как он читал стихи, но я верю поэту Пясту, написавшему маленькое исследование об этом.

Тембр голоса у Блока был глухой, отдаленный, равномерно спокойный. Его голос доходил даже до его современников, как голос из близкой дали. Было в нем нечто магическое, настойчивое, как гул долго затихающей струны.

Тот Блок, о котором я говорю, крепко существует в моем сознании, в моей жизни, и я никогда не смогу думать о нем иначе. Я провел с ним в молчании много ночей, у меня так часто падало сердце от каждой наугад сказанной и поющей его строки. «Этот голос — он твой, и его непонятному звуку жизнь и горе отдам».

Таким он вошел в мою жизнь еще в далекой трудной юности, таким он остался для меня и сейчас, когда, по словам Есенина, «пора уже в дорогу бренные пожитки собирать».

Среди «бренных пожитков» никогда не будет стихов Блока. Потому что они не подчиняются законам бренности, законам тления и будут существовать, пока жив человек на нашей земле и пока не исчезнет «чудо из божьих чудес» — свободное русское слово.

Быть может, наше несколько обостренное и пронзительно-прощальное отношение к Блоку объясняется тем, что рядом с нами притаилась водородная смерть. Стоит любому негодяю или безумцу нажать кнопку, чтобы погибло все, что составляет ценность человеческой жизни, и погиб сам человек. А так как негодяев много и они развязны, наглы и злы, то их соседство наполняет все мирное человечество огромной тревогой. И в смятении этой тревоги мы с особенной болью чувствуем величие и ясность поэзии Блока.

Но это особая наша беда и особая тема.

Да, я жалею о том, что не знал Блока. Он сам сказал: «Сознание того, что чудесное было рядом с нами, приходит слишком поздно».

Оборванная жизнь необратима. Блока мы не воскресим и никогда уже не увидим в нашей повседневной жизни. Но в мире есть одно явление, равное чуду, попирающее все законы природы и потому утешительное. Это явление — искусство.

Оно может создать в нашем сознании все и воскресить все! Перечитайте «Войну и мир», и я ручаюсь, что вы ясно услышите за своей спиной смех спрятавшейся Наташи Ростовой и полюбите ее, как живого, реального человека.

Я уверен, что любовь к Блоку и тоска по Блоку так велики, что рано или поздно он возникнет в какой-нибудь поэме или повести, совершенно живой, сложный, пленительный, испытавший чудо своего второго рождения. Я верю в это потому, что страна не оскудела талантами и сложность человеческого духа еще не свелась к одному знаменателю.

Я начал писать автобиографическую повесть и дошел в ней до середины своей жизни. Это не мемуары, но именно повесть, где автор волен в построении рассказа. Но в главном я более или менее придерживаюсь подлинных событий.

В автобиографической повести я пишу о своей жизни, какой она была в действительности. Но есть, должно быть, у каждого, в том числе и у меня, вторая жизнь, вторая биография. Она, как говорится, «не вышла» в реальной жизни, не случилась. Она существует только в моих желаниях и в моем воображении.

И вот эту вторую жизнь я и хочу написать. Написать свою жизнь такой, какой она бы непременно была, если бы я создавал ее по своей воле, вне зависимости от всяких случайностей.

Вот в этой второй «автобиографии» я хочу и могу вплотную встретиться с Блоком, даже подружиться с ним и написать о нем все, что я думаю, с тем великим признанием и нежностью, какую я к нему испытываю. Этим я хочу как бы продлить жизнь Блока в себе.

Вы вправе спросить у меня, зачем это нужно.

Нужно для того, чтобы моя жизнь была гармонически закончена, и для того, чтобы показать на примере своей жизни силу поэзии Блока. Я не видел Блока. В последние годы его жизни я был далеко от Петербурга. Но сейчас я стараюсь хотя бы косвенно наверстать эту потерю. Быть может, это выглядит несколько наивно, но я ищу встречи со всем, что было связано с Блоком, — с людьми, обстановкой, петербургским пейзажем. Он почти не изменился после смерти поэта.

Уже давно меня начало мучить непонятное мне самому желание найти в Ленинграде дом, где жил и умер Блок, но найти непременно одному, без чьей бы то ни было помощи, без расспросов и изучения карты Ленинграда. И вот я, смутно зная, где находится река Пряжка (на набережной этой реки на углу теперешней улицы Декабристов жил Блок), пошел на Пряжку пешком и при этом не спрашивал никого о дороге. Почему я так поступил, я сам не совсем понимаю. Я был уверен, что найду дорогу интуитивно, что сила моей привязанности к Блоку, подобно поводырю, приведет меня за руку к порогу его дома.

Первый раз я не дошел до Пряжки. Начиналось наводнение, и были закрыты мосты.

Я только, продрогнув, смотрел в глухую аспидную муть на западе. Там была Пряжка. Оттуда бил в лицо сырой ветер, нес мглу, и в этой мгле, как каменные корабли в шторме, вздымались неясные громады домов.

Я знал, что дом Блока стоял у взморья и, очевидно, первым принимал на себя удары балтийской бури.

И только во второй раз я дошел до дома на Пряжке. Я шел не один. Со мной была моя девятнадцатилетняя дочь, юное существо, сиявшее грустью просто оттого, что мы ищем дом Блока.

Мы шли по набережной Невы, и почему-то весь путь я запомнил с необыкновенной ясностью.

Был октябрьский день, мглистый, с кружащейся палой листвой. В такие дни кажется, что редкий туман над землей лег надолго. Он слегка моросит, наполняя свежестью грудь, покрывая мельчайшей водяной пылью чугунные решетки.

У Блока есть выражение: «Тень осенних дней». Так вот, это был день, наполненный этой тенью — темноватой и холодной. Слепо блестели стекла особняков, избитых во время блокады осколками снарядов. Пахло каменноугольным дымом — его, должно быть, приносило из порта.

Мы шли очень медленно, часто останавливались, долго смотрели на все, что открывалось вокруг. Почему-то я был уверен, что Блок чаще возвращался домой этим путем, а не по скучной Офицерской улице.

Сильно пахло тинистой водой и опилками. Тут же у берега пустынной в этом месте Невы какие-то девушки в ватниках пилили циркулярной пилой березовые дрова. Опилки летели длинными фейерверками, но всегда раздражающий визг пилы звучал здесь почему-то мягко, приглушенно. Пила как бы пела под сурдинку.

За темным каналом — это и была Пряжка — подымались стапеля судостроительных заводов, трубы, дымы, закопченные фабричные корпуса.

Я знал, что окна квартиры Блока выходили на запад, на этот заводской пейзаж, на взморье.

Мы вышли на Пряжку, и я тотчас увидел за низкими каменными строениями единственный большой дом — кирпичный и очень обыкновенный. Это был дом Блока.

— Ну вот, мы и пришли, — сказал я своей спутнице.

с ресниц. Потом она схватилась за мое плечо и прижалась лицом к моему рукаву, чтобы скрыть слезы.

В окнах дома блестел ленинградский слепой свет, но для нас обоих и это место и этот свет казались священными.

Я подумал о том, как счастлив поэт, которому юность отдает свою первую любовь — застенчивую и благодарную. Юность отдает свое признание юному поэту. Потому что Блок в нашем представлении всегда был и всегда остается юным. Таков удел почти всех трагически живших и трагически погибших поэтов.

Даже в свои последние годы, незадолго до смерти, Блок, измученный никому не высказанной внутренней тревогой, так и оставшейся неразгаданной, сохранял внешние черты молодости.

Здесь следует сделать одно маленькое отступление.

Широко известно, что есть писатели и поэты, обладающие большой заражающей силой творчества.

Их проза и стихи, попавшие в ваше сознание даже в самых маленьких дозах, взбудораживают вас, вызывают поток мыслей, роение образов, заражают непреодолимым желанием закрепить все это на бумаге.

В этом смысле Блок безошибочно действовал на многих поэтов и писателей. Действовал не только стихами, но и событиями из своей жизни. Я приведу здесь, может быть, не очень характерный пример, но другого сейчас не припомню.

У писателя Александра Грина есть посмертный и еще не опубликованный роман «Недотрога». Обстановка этого романа совпадает с рассказами Блока о его жизни в Бретани, в маленьком порту Аберврак.

Там Блок впервые приобщился к морской жизни. Она вызвала у него почти детское восхищение. Все было смертельно интересным.

Он пишет матери: «Мы живем, окруженные морскими сигналами. Главный маяк освещает наши стены, вспыхивая через каждые пять секунд. В порту стоит разоруженный фрегат 20-х годов (прошлого века), который был в Мексиканской войне, а теперь отдыхает на якорях. Его зовут «Мельпомена». На носу — белая статуя, стремящаяся в море».

Еще одно характерное место из письма. Его следует привести.

«Недавно на одном из вертящихся маяков умер старый сторож, не успев приготовить машину к вечеру. Тогда его жена заставила двух маленьких детей вертеть машину руками всю ночь. За это ей дали орден Почетного легиона».

«Я думаю, — замечает Блок, — русские сделали бы то же».

Так вот, вблизи Аберврака на острове был расположен старый форт Саизон. Французское правительство очень дешево продавало этот форт за полной его старостью и ненадобностью.

Блоку, видимо, очень хотелось купить этот форт. Он даже подсчитал, что покупка его вместе с обработкой земли, разбивкой сада и ремонтом обойдется в 25000 франков.

В этом форте все было романтично: и полуразрушенные подъемные мосты, и казематы, и пороховые погреба, и старинные пушки.

Семейные отговорили Блока от этой покупки. Но он много рассказывал друзьям и знакомым об этом форте, — мечта не так легко уступала трезвым соображениям.

Грин услышал этот рассказ Блока и написал роман, где некий старый человек с молодой красавицей дочерью, прозванной «Недотрогой», покупает у правительства старый форт, поселяется в нем и превращает валы в душистые заросли и цветники.

В романе происходят всякие события, но, пожалуй, лучше всего написан форт — добрый (давно разоруженный), мирный, романтически старый. Прекрасно также большое описание сада с живописными определениями деревьев, кустов и цветов.

Должен признаться, что стихи Блока натолкнули и меня на странную на первый взгляд идею — написать несколько рассказов, связанных общностью настроения со стихами Блока.

«Дождливый рассвет», целиком вышедший из стихотворения Блока «Россия».

Я не хочу и не могу давать свое толкование жизни и поэзии Блока. Я не очень верю в пророческий и мистический ужас Блока перед грядущими испытаниями России и человечества, в роковую пустыню, окружавшую поэта, в некое слишком усложненное восприятие им революции, в безвыходные сомнения и катастрофические падения.

Так называемых «концепций» и загадок Блока у нас множество. Мне думается, что у Блока все было яснее и проще, чем об этом пишут его исследователи.

Меня в Блоке привлекает и захватывает совершенно конкретная поэзия его стихов и его жизни. Туманы символизма, нарочитые, лишенные живых образов, живой крови, бесплотные, — это только затянувшееся гимназическое увлечение.

Иногда я думаю, что многое в Блоке непонятно для людей последнего поколения, для новой молодежи.

Непонятна его любовь к нищей России. Как можно было любить ту страну с точки зрения нынешней молодежи, где «низких нищих деревень не счесть, не смерить оком, и светит в потемневший день костер в лугу далеком».

Это трудно понять молодежи потому, что этой России уже нет. Нет именно в том ее качестве, в каком ее знал и любил Блок. Если еще и остались глухие деревни, гати, дебри, то человек в этих деревнях и дебрях уже другой. Сменилось поколение, и внуки уже не понимают дедов, а порой и сыновья отцов.

Внуки не понимают и не хотят понять нищету, оплаканную песнями, украшенную поверьями и сказками, глазами робких, бессловесных детей, опущенными ресницами испуганных девушек, встревоженную рассказами странников и калек, постоянным чувством живущей рядом — в лесах, в озерах, в гнилых колодах, в плаче старух, в заколоченных избах — томительной тайны и столь же постоянным ощущением чуда. «Дремлю и за дремотой — тайна, и в тайне ты почиешь, Русь».

лесами и окруженной дебрями. Эта Русь умерла. Блок оплакал ее и отпел:

Новая Россия, «Новая Америка» встает для Блока в южных степях.

Александр Блок — рыцарь серебряного века

Александр Блок был не только великим поэтом эпохи, которую мы теперь зовем «серебряным веком», создателем циклов «Стихи о Прекрасной Даме», «Снежная маска», «Ямбы», «Стихи о России» поэмы «Двенадцать» — и для современников, и для нас он остается человеком высокого духа, удивительной честности. Блок верил, что стихи могут изменить мир, если их творцы будут достаточно чисты духом. И то, что мир с началом ХХ века стали сотрясать кровавые трагедии, он ставил, в частности, себе в вину. Я предлагаю вам фильм об Александре Блоке и небольшое эссе об этом таинственном поэте, для которого поэзия была не просто литературой, но Служением. Блока принято относить символистам, первому поэтическому направлению серебряного века. О русских символистах Андрее Белом, Константине Бальмонте, Валерии Брюсове можно прочесть у меня, пройди по ссылке: Ключи тайн. Русские поэты-символисты

Но любой великий поэт не вмещается в признанные рамки. Он был глубже и как поэт, и как человек. Он верил с высокую миссию поэта и силу поэзии, которая может изменить мир. Среди поэтов начала XX века, талантливых и ярких, Александр Блок стоял как-то особняком. Он редко бывал там, где бывали все поэты «серебряного века»: на религиозно-философских собраниях у Мережковского, в кабаре «Бродячая собака», где собиралась вся богема Петербурга после 1912 года. Он сторонился шумных сборищ, литературных дебатов, мало говорил и спорил, потому что не любил «говорить о несказанном». И вообще на фоне эмоциональных, даже экзальтированных коллег по перу он поражал сдержанностью и какай-то самоуглубленностью словно оберегал некую тайну, которую нес в себе. Тем не менее, к нему относились с особым почтением, об этом свидетельствуют воспоминания современников. Удивительно, как по-разному они его видели, как трудно оказалось предать даже представление о его внешности. Кто-то называл Блока очень красивым, кто-то говорил о неподвижном, словно вырезанном из камня, лице. Андрей Белый писал о светозарности этого лица, словно покрытого золотисто-розовым загаром. Зинаида Гиппиус находила в нем что-то милое, детское. Главная дама литературного Петербурга, которая очень резко судила своих современников, о Блоке Гиппиус писала почти нежно. Чуковский вспоминал об особой о магии, исходившей от этого человека. А его друг, затем враг, соперник в любви Андрей Белый, уже после его смерти напишет автобиографическую трилогию, где будет вновь и вновь с ним, умершим продолжать выяснять отношения.

Удивительно, что в эпоху «серебряного века», время людей талантливых, даже гениальных, но шумных, эмоциональных, взрывных, склонных к богемному образу жизни, наибольшим авторитетом был признан этот молчаливый человек. И дело не только в поэтическом гении, но и уникальности личности Блока. Было в нем что-то от таинственного средневекового рыцаря, или вот этого пушкинского «рыцаря бедного»:

Виденье или мечта о видении — с этого началась юность Блока. Тогда все мечтали об откровениях. Молодежь бредила поэтом, философом, мистиком Владимиром Соловьевым, который, среди прочих произведений, написал поэму «Три свидания», где описал три мистических встречи, когда ему являлась женщина, которую он считал Софией Премудрой. Для Блока знакомство с творчеством Соловьева было потрясением.

Те неясные сновидения, знаки в природе, что волновали его, о которых он никому не говорил, получили вдруг объяснение, обоснование. Из записных книжек Блока, сентябрь 1901 года: «В Знаменье видел я вещий сон. Что-то порвалось во времени. И ясно явилась мне она… и раскрылось тайное. Я видел, как семья отходила, а я остался в дверях перед ней. Она встала навстречу и сказала странное слово о том, что я с любовью к ней. Я же, держа в руке том Соловьева. Подавал ей, и вдруг вижу, сто это уже не стихи, а мелкая немецкая книга…»

Блок не сомневался, что эта была та же женщина, что трижды являлась Соловьеву, он не сомневался в реальности этого события и ждал его, наяву. Он считал, что и стихи его — явление мистическое. «Это дневник, в котором Бог мне позволил высказаться в стихах». В нем сначала — ожидание чудесного явления. Потом боль и отчаяние, когда что-то случилось в мире, розовые зори погасли. Тогда в его стихах появились вихри и вьюги. А потом все умолкло, и Блок повторял в разных стихах « Как тяжко мертвецу среди людей» , говорил, что душа мертва.

А потом и тело умерло. Никто не мог сказать, отчего умер Блок всего в 40 лет. А, может, это просто был тот редкий случай, когда тело просто отмирает, покинутое небесным светом. После 1914 года он почти ничего не писал, а все переделывал и переделывал свои юношеские «Стихи о Прекрасной Даме». Он сознавал их незрелость. Но все равно считал, что это лучшее, что им написано. Кому-то обмолвился даже, что не считает себя их автором, что они были ему продиктованы свыше. В «Стихах о Прекрасной Даме» есть какое-то особое напряжение, очищение перед ее приходом.

Однако, кто-то может сказать, что «Стихи о Прекрасной Даме» создавались в период. Когда Блок был влюблен в Любочку Менделееву, свою будущую жену. И стихи эти обращены к ней. В своих воспоминаниях Любовь Дмитриевна пишет о том, что нередко, когда Блок читал ей свои стихи, она подозревала, что они обращены к ней, но с ревнивым чувством себя в его Даме не находила. Она была очень земная девушка — румяная, с густой косой, в ней не было ничего от бесплотной Дамы. Ее это раздражало, и однажды она даже решила порвать с ним, написав в письме: «Вы смотрите на меня, как на некую отвлеченную идею, вы навоображали обо мне всяких ненужных вещей, и за этой фикцией, которая жива лишь в вашем воображении, вы меня, живого человека с живой душой не заметили».

Это письмо она ему не отправила, как не отправил и Блок письмо, которое он тогда же написал ей- на случай разрыва: «Моя жизнь, т.е. способность жить, немыслима без исходящего от Вас некоторого смутно ощущаемого мной Духа. Если разделяемся мы в мыслях или разлучаемся в жизни, моя сила слабеет, остается только тоска». В их жизни будут разные периоды — и светлой юной радости, и измен, и непонимания. Блок напишет однажды: « Люба довела маму до болезни. Люба создала ту невыносимую сложность и утомительность отношений, какая сейчас есть. Люба на земле страшное послание для того, чтобы мучить и уничтожать ценности земные… Но 1898-1902 годы сделали то, что я не могу расстаться с ней и люблю ее ». Это были как раз годы Прекрасной Дамы, предчувствия и озарения, которые они пережили вместе, когда ее сила, энергия были ему необходимы.

Блок был человеком иного мира, он думал и чувствовал иначе, и нам не следует пытаться объяснить его. Просто в его стихах неясно будет перед нами мерцать то образ любимой женщины, то облик Величавой Жены. Он жил в другом измерении, видел, как реальность то, что кажется нам фантастическими видениями. Но если принимать Блока, надо принять и реальность его видений и мистических переживаний.

Есть у него удивительная статья «О современном состоянии символизма» Она о мире его поэзии, о той реальности, которую он считает единственной, и которая дает смысл его творчеству. Он пишет в ней о мирах в свете лучезарного меча, о пурпурно-лиловых мирах «Золотой меч разгорается ослепительно и пронзает сердце поэта. Уже начинает сквозить лицо среди небесных роз. Возникает диалог…Но, как бы ревнуя, поэта, некто внезапно пресекает золотую нить. Лезвие лучезарного меча меркнет и перестает чувствоваться в сердце. Миры, которые были пронизаны золотым светом, теряют пурпурный оттенок, как сквозь прорванную плотину, врывается сине-лиловый сумрак». А то лицо, что проступало среди роз, исчезло. А на его месте — мертвая кукла.

Поэта окружают демоны, они покорны воле поэта, в тех лиловых мирах, они рыщут в поисках лучших драгоценностей, чтоб с их помощью поэт создал земное чудо, красавицу-куклу, «Незнакомку». Блока нередко спрашивали, почему его Прекрасная Дама превратилась в Незнакомку? Он отмалчивался. Не мог же он объяснить каждому встречному, что в этом суть его душевной драмы. Когда-то он писал: «О. как паду и горестно, и низко, не одолев смертельныя мечты…» Не одолел, не смог быть достаточно чистым и высоким что ли? Но кто когда задумывался о том, из каких миров приходят стихи, если они прекрасны? Только Блок. И в этой высокой духовной требовательности — его величие. Говорят, он любил только свои юношеские стихи. Но, наверное, самое знаменитое его стихотворение — «Незнакомка». Да, это не Прекрасная Дама, которая является среди розовых зорь. Здесь атмосфера отнюдь не поэтичная.

И каждый вечер, за шлагбаумами,
Заламывая котелки,
Среди канав гуляют с дамами
Испытанные остряки.

Над озером скрипят уключины
И раздается женский визг,
А в небе, ко всему приученный
Бессмысленно кривится диск…

А рядом у соседних столиков
Лакеи сонные торчат,
И пьяницы с глазами кроликов
«In vino veritas!»* кричат.

Блок всегда ненавидел этот мир серости и пошлости. Каждый вечер здесь появлялась эта женщина. Кто она — обычная искательница приключений? Может быть, но сила поэзии, а, может, потребность в идеале такова, что эта посетительница ресторанов преображается в женщину — тайну.

И веют древними поверьями
Ее упругие шелка,
И шляпа с траурными перьями,
И в кольцах узкая рука.

И странной близостью закованный,
Смотрю за темную вуаль,
И вижу берег очарованный
И очарованную даль.

«Незнакомка» была написана в 1906 году. Смутное, тревожное, время. Кровавые события первой русской революции. Блок будет писать о реальной жизни России начала века, но за событиями повседневными он видел их первопричину, находящуюся где-то в иных сферах. Его волнуют сдвиги в том, ином измерении, которое он воспринимал как реальность. И бури земной жизни считал отголоском бурь там. Он уверен: «Как сорвалось что-то в нас, так сорвалось и в России». Чуть не себя винил в российской трагедии. И еще одна горестная фраза Блока: «Мы были пророками, пожелали стать поэтами».

В отличие от многих поэтов серебряного века, Блок не отгораживался от реальности. После первой революции он написал пророческие строки: «Есть Россия, которая, вырвавшись из одной революции, жадно смотрит в глаза другой, может быть более страшной». Нина Берберова писала: «Мир никогда не представлялся Блоку совершенно непроницаемым: сквозь него он всегда прозревал многое другое, более великое, глубокое, значимое и существенное. После революции и пережитого им внутреннего кризиса, в начале первого года возмездия (1908), мысли Блока приобрели новую направленность. Он вдруг осознал, насколько хрупко все, что его окружает. Все внешнее скоро рухнет, кончится привычная жизнь, может быть, вся страна погибнет!»

В 1907 году рождается цикл стихов «Снежная маска». Они посвящены женщине, в которую был влюблен Блок в холодную метельную зиму 1907 года — Наталье Николаевне Волоховой, актрисе театра Комиссаржевской, прекрасной женщине с «крылатыми глазами». В ту метельную зиму в театре ставился его «Балаганчик». Вокруг было много молодежи, устраивались карнавалы, катались в санях по заснеженным улицам, и Блок был весел. А в его стихах этого периода — вьюга, метель, холод и смятение.