Альфред де мюссе стихи

Альфред де мюссе стихи

Если женщина хочет отказать, она говорит « нет». Если женщина пускается в объяснения, она хочет, чтобы ее убедили.

Все неприятности, которые ваш злейший враг может высказать вам в лицо, ничто по сравнению с тем, что ваши лучшие друзья говорят о вас за спиной

Ни одно чувство не рождается так быстро, как антипатия!

Да, женщины, тут нет ошибки,
Дана вам роковая власть;
Довольно вам одной улыбки,
Чтоб вознестись или упасть.
Слова, молчанье, вздох случайный,
Насмешливый иль скучный взгляд, —
И в сердце любящего тайно
Смертельный проникает яд.

Да, ваша гордость неуёмна;
У вас душа слаба, кротка,
И так же ваша власть огромна,
Как верность ваша коротка.

Если ты сам пребываешь во тьме, значит ли это, что следует отрицать свет?

“Исповедь сына века”

Женщина прощает всё, кроме пренебрежения.

Мой стакан невелик,
Но я пью из своего стакана.

Есть на свете девушки, которым их добрый нрав и чистое сердце не позволяют иметь больше двух любовников сразу.

Немногие действительно свободны; все мы рабы идей или обычаев.

Нет и не было в мире искушения сильнее, чем стечение обстоятельств.

Чудесные мгновенья возвращения заставляют любить отчаянные моменты прощаний.

Женщина подобна Вашей тени: вы хотите догнать её, она от вас убегает, вы хотите сами убежать от неё, она догоняет вас.

Влюбиться не трудно , трудно в этом признаться.

В жизни бывают увлечения, которые будоражат мозги, чувства, ум и сердце. Но есть такая любовь, которая не волнует, — она проникает в глубь человека и умирает лишь вместе с существом, в котором пустила корни…

Тот, кто в расцвете юности вышел прекрасным свежим утром из дома возлюбленной и за кем обожаемая рука бесшумно закрыла дверь, кто шел, сам не зная куда, взирая на леса и равнины, кто не слышал слов, обращенных к нему прохожими, кто сидел на уединенной скамейке, смеясь и плача без причины, кто прижимал руки к лицу, чтобы вдохнуть остатки аромата, кто вдруг забыл обо всем, что он делал на земле до этой минуты, кто говорил с деревьями на дороге и с птицами, пролетавшими мимо, кто, наконец, попав в общество людей, вел себя как счастливый безумец, а потом, опустившись на колени, благодарил бога за это счастье, — тот не станет жаловаться, умирая: он обладал женщиной, которую любил.

« Если моё имя начертано в уголке Вашего сердца, не стирайте его, каким бы слабым и бледным ни был его отпечаток…»

Откройте ваши окна: разве вы не видите бесконечность? Не чувствуете ли Вы, что небо безгранично? Не говорит ли ваш разум об этом?
Но воспринимаете ли вы бесконечность? Есть ли у вас представление о чем-то без начала и конца, у вас, кто родился вчера и умрет завтра?

Все мужчины лжецы, болтуны, лицемеры, гордецы и трусы, похотливые и достойные презрения!

Все женщины хитры, хвастливы, не искренни, любопытны и развратны!

Но самое святое и возвышенное в мире — это союз этих отвратительных существ.

Любовь

…прижать чье-то сердце … к своему сердцу — величайшее счастье …

Чтобы преуспеть в этом мире, хорошо запомните следующие три максимы: видеть — значит знать; хотеть — значит мочь; сметь — значит иметь.

Pour réussir dans le monde, retenez bien ces trois maximes: voir, c’est savoir ; vouloir, c’est pouvoir ; oser, c’est avoir.

Онлайн чтение книги Стихотворные переводы
АЛЬФРЕД ДЕ МЮССЕ

МУЗА

Тронь лютню, о поэт, и поцелуй мне дай,

шиповник ждет цветка из каждой почки узкой.

В ночи грядет весна, он близок, знойный май,

и вот уж до зари — воздушной трясогузкой

зазеленевший куст разбужен невзначай.

Тронь лютню, о поэт, и поцелуй мне дай.

ПОЭТ

Как почернела ночь в долине!

А мнилось — облик смутно-синий

вот там струился через лес.

Он облетел луга ночные;

едва задел цветы сырые;

неизъяснимы сны такие;

и он погас, и он исчез.

МУЗА

Тронь лютню, о поэт, вуалью благовонной

ночь зыблет на лугах эолову росу.

И роза чистая закрылась непреклонно,

замкнув и опьянив блестящую осу.

Послушай: все молчит; возлюбленную вспомни.

Сегодня, в темноте, под липами, укромней,

зари прощальный луч нежнее там затих.

Сегодня все цветет: вся ширь природы Божьей

любовью полнится и шепотом, как ложе

благоуханное супругов молодых.

ПОЭТ

Как сердца трепетно биенье!

Как слушаю свое смятенье,

дыханье в страхе затая!

Кто там стучит, войти желает?

Меня, как солнце, ослепляет

свеча неяркая моя.

Откуда страх и слабость эта?

Кто там? Кто кличет? Нет ответа.

Обман: то полночь била где-то;

как я один! как беден я!

МУЗА

Тронь лютню, о поэт, хмель юности небесной

играет в эту ночь по жилам Божества.

Тревожно я дышу, мне сладостно, мне тесно,

мне ветер губы жжет, дышу, полужива.

Ленивое дитя! Прекрасна я, смотри же,

Наш первый поцелуй… О нет, не позабудь,

как я пришла к тебе, крылом скользя все ближе,

и, бледный, плачущий, ты пал ко мне на грудь.

О, я спасла тебя! Ты умирал, я знаю,

от горестной любви. Теперь тебя зову,

надеждою томлюсь, без песен умираю.

Спаси, — я до утра без них не доживу.

ПОЭТ

Так это ты, твое дыханье?

Бедняжка муза, это ты?

одно мне верное созданье

среди враждебной темноты!

Друг белокурый, друг мой чистый,

моя любовь, сестра моя!

И в сердце мне, средь ночи мглистой,

с твоей одежды золотистой

скользит лучистая струя.

МУЗА

Тронь лютню. Это я. Увидела я, милый,

что ты один в ночи, унылый и немой.

К тревожному гнезду я птицей быстрокрылой

спустилась с облаков посетовать с тобой.

Так ты страдаешь, друг? Какую-то случайность,

какую-то любовь оплакиваешь ты;

измучила тебя земная обычайность, —

тень наслаждения, подобие мечты.

Так пой же! Внемлет Бог. Все песней будет взято, —

минувшая печаль, сердечная утрата.

Давай в безвестный мир, обнявшись, улетим.

Разбудим наугад мы жизненное эхо.

Коснемся славы мы, безумия и смеха.

Забвения страну с тобою создадим.

Сон выберем любой, лишь был бы он бесценен.

Умчимся. Мы одни. Вселенная нас ждет.

Италия смугла, и край Шотландский зелен,

Эллада, мать моя, хранит сладчайший мед.

Вот Аргос, Птелеон, как жертвенник огромный,

и Месса дивная, отрада голубей;

косматый Пелион, то солнечный, то темный,

и — чище серебра и неба голубей —

залив, где лебедь спит, один в зеркальном мире,

и снится белый сон белеющей Камире.

Поведай мне, над чем рыдания прольем?

Какие вымыслы напевом раскачнем?

Сегодня, только свет в твои ударил вежды,

не правда ль, серафим был над тобой склонен,

сирени просыпал на легкие одежды

и о любви шептал, которой грезил он?

Надежда, счастье, грусть — какое скажем слово?

Стальной ли батальон мы кровью заплеснем?

Любовника ль взовьем на лестнице шелковой?

Иль пену скакуна мы по ветру метнем?

Поведаем ли, кто в обитель ночи синей

приходит зажигать лампады без числа,

чтоб теплилась любовь, чтоб жизнь была светла?

Воскликнем ли: “Пора, вот сумрак, о Тарквиний!”?

Сберем ли жемчуга, где океан глубок?

Пойдем ли коз пасти, где горько пахнет дрок?

Укажем ли тоске небесные селенья?

Возьмет ли нас ловец в скалистый горный край?

Взирает на него, грустит душа оленья,

жалея оленят и вересковый рай;

но он вонзает нож и тот кусок добычи,

то сердце теплое бросает жадным псам.

Изобразим ли мы румяный жар девичий?

В сопутствии пажа вошла она во храм

и подле матери садится, но забыла

молитвы, замерла, уста полуоткрыла

и слушает, дрожа, как гулко меж колонн

проходит чей-то шаг и дерзкой шпоры звон.

Прикажем ли взойти на башни боевые

героям Франции, героям древних лет,

чтоб песни воскресить пленительно-простые,

что славе посвящал кочующий поэт?

Ленивую ли мы элегию напишем?

От Корсиканца ли про Ватерло услышим,

и сколько ковыля людского он скосил,

пока не налетел дух ночи безрассветной,

не сбил его крылом на холмик неприметный

и руки павшему на сердце не скрестил?

К столбу ли громовой сатиры в назиданье

прибьем продажное памфлетчика прозванье,

который с голоду из темного угла

выходит крадучись, от зависти трепещет,

на веру гения беспомощно клевещет

и к лаврам тянется венчанного чела?

Тронь лютню! Лютню тронь! Молчать мне нестерпимо.

Вздувают мне крыло весенние ветра.

Сейчас я улечу, покину мир любимый.

Дай мне одну слезу! Бог слушает, пора!

ПОЭТ

О, если, милая, тоскуя,

ты просишь только поцелуя,

одной слезы из глаз моих,

я услужу тебе охотно;

и о любови мимолетной

ты вспомнишь в небесах родных.

Я не пою ни упованья,

ни славы, ни счастливых дней,

ни даже верного страданья.

Мои уста хранят молчанье,

чтоб шепот сердца был слышней.

МУЗА

Не думаешь ли ты, что я, как ветер грубый,

надгробных жажду слез осеннею порой,

что горе кажется мне каплей дождевой?

Поэт, ведь я сама тебя целую в губы.

Те плевелы, что рву, придя на твой порог,

то лень души твоей, а горем правит Бог.

Что ж, если молодость печалью обуяна?

Пусть разгорается божественная рана,

где черный серафим к душе твоей приник.

Чье горе велико, тот истинно велик.

Но если ты познал страдание, не думай,

что должен ты, поэт, немотствовать угрюмо.

Чем горестней напев, тем сладостнее он.

Есть песни вечные, — рыданий чистый звон.

Как только пеликан спускается тяжелый,

из странствий возвратясь, к туманным тростникам,

голодные птенцы бегут на берег голый,

узнав его вдали по плещущим крылам.

Уже обильную добычу предвкушая,

на радостях крича и клювами качая,

зобастые птенцы торопятся к нему.

Но он, на берегу, застыв на камне высшем,

он покрывает их крылом своим повисшим,

как горестный рыбак, глядит в ночную тьму.

Сквозь жесткое перо сочится кровь из раны.

Бесцельно было ночь пучинную пытать:

безжизненны пески, безрыбны океаны,

и он своим птенцам лишь сердце может дать.

На камень опустясь, угрюмый, неуклюжий,

деля между детьми живую плоть свою же,

всей силою любви боль заглушает он,

и, глядя, как бежит горячий ток багряный,

средь пира падает, шатается, как пьяный,

блаженством, ужасом и нежностью пронзен.

Но иногда среди высокой этой казни,

наскуча смертию столь длительной, в боязни,

что сытые птенцы его оставят жить,

он поднимается, чтоб крылья распустить,

и, яростно себя по сердцу ударяя,

с такою дикою унылостью кричит,

что в трепете со скал взмывает птичья стая,

и путник, в поздний час по берегу блуждая,

почуя смерть вблизи, молитву вслух твердит.

Альфред де Мюссе — СТИХИ

Альфред де Мюссе

Стихотворения

Как придется мне покинуть свет,
Посадите иву над могилой.
О друзья! Мне дорог этот цвет —
Бледный цвет, плакучий и унылый…
Надо мной чтоб тень ее легла —
И могила будет мне светла.

Я с нею был… Немая ночь вставала.
Мне не забыть, как белая рука
По клавишам задумчиво блуждала…
Мне чудилось: дыханье ветерка
Над тростником чуть слышно пробиралось,
Боясь смутить в покое теплых гнезд
Уснувших птиц, — а небо волновалось
Мирьядами затеплившихся звезд,
И теплые ночные испаренья
Неслися к нам из чашечек цветов…
Задумчиво следили мы движенья
На ветвях дуба дремлющих листов,
В открытое окно ронявших слезы…
Кругом была такая тишина,
Что слышалось, как страстной ночи грезы
Несла в окно душистая весна.
Я окружен был счастьем, как мечтаньем:
Лишь небеса полуденной весны
Могли сравниться с кротким обаяньем
Ее очей лазурной глубины.
Я как в тумане был… Тогда я в целом свете
Любил ее одну — но я любил как брат,
Так примирительно-спокойно милый взгляд
Ложился на душу. Мы оба были дети!

Я на нее смотрел, касаяся слегка
Руки, доверчиво в моей руке забытой,
И в сердце замерли сомненье и тоска
Пред ясностью души, в лице ее открытой.
О сердца молодость и молодость лица!
Какая скорбь души пред вами не слабела.
Вставала на небе безоблачном луна
И сетью серебра ее лицо одела,
И, встретив образ свой в глазах моих, она
С улыбкой — с ангельской улыбкою — запела.

Гармония! Гармония! Дочь муки,
Дар гения, язык любви чудес,
Италией разбросанные звуки,
В Италию слетевшие с небес!
Язык, в котором мысль, от сердца истекая,
Не оскорбленная, невидимо для глаз,
Как дева чистая с забытой песнью рая,
С высокого чела покрова не снимая,
В суровой красоте проходит мимо нас!
Что хочет передать ребенок, что он слышит
В струях гармонии, колеблющих поток
Воздушных светлых волн, которыми он дышит,
Как свежую росу впивающий цветок?
Подметим мы слезу, блеснувшую случайно,
Подметим тайный вздох — все остальное тайна,
Как ночь угрюмая, как тишина дубров,
Немолчный говор волн и аромат цветов.

Молчали оба мы задумчиво. Сполна
Дрожал еще у нас в сердцах напев унылый…
Вдруг, будто в забытьи томительном, она
На грудь мне голову тяжелую склонила.
Дитя! ты плакала? В душе, закрытой злу,
Нашли созвучие подавленные стоны
Над ивой плакавшей и певшей Дездемоны…
Я приложил уста к холодному челу
И будто целовал неведомую силу…
Ты улыбалась мне — бледна и холодна.
Два месяца прошло — и холодна, бледна —
Ты вся в цветах была опущена в могилу;
Ты к богу отошла, минуя жизни зло,
И улыбнулась смерть тебе, как жизнь, светло.

Где все сокровища души незараженной?
Где песни, звонкий смех и резвые мечты,
И непонятная святая прелесть — ты,
Перед которою Фауст стоял смущенный.
Цветок свернувшийся, что сталося с тобой.

Мир памяти твоей! Спи в светлых грезах рая…
Прости! Не будешь ты душистой ночью мая
По клавишам блуждать задумчиво рукой…

Как придется мне покинуть свет,
Посадите иву над могилой.
О друзья! Мне дорог этот цвет —
Бледный цвет, плакучий и унылый…
Надо мной чтоб тень ее легла —
И могила будет мне светла.

ДЕКАБРЬСКАЯ НОЧЬ

Когда я был еще дитей,
В обширной зале и пустой
Сижу я вечером, все спят…
Войдя неслышною стопой,
Весь в черном, мальчик сел со мной
Похожий на меня, как брат.

При слабом трепете огня
Взглянул он грустно на меня
И грустно голову склонил;
Всю ночь с участием в очах,
С улыбкой кроткой на устах
Он от меня не отходил.

Я покидал отцовский дом,
И живо помню: знойным днем,
Войдя в заглохший дикий сад,
Увидел я в тени ракит —
Весь в черном, юноша сидит,
Похожий на меня, как брат.

Куда идти мне — я спросил.
Он тихо лиру опустил
Й, сняв венок из диких роз,
Как друг, кивнул мне головой
И холм высокий и крутой
Мне указал на мой вопрос.

Когда любил я в первый раз —
До утра не смыкая глаз,
Тоской неведомой объят,
Я плакал… Вдруг передо мной —
Весь в черном, призрак роковой,
Похожий на меня, как брат.

Он меч держал в одной руке
И, как в ответ моей тоске,
Другою мне на свод небес
С тяжелым вздохом указал…
Моим страданьем он страдал,
Но, как видение, исчез.

На шумном пиршестве потом
Приподнял я бокал с вином,
И вдруг — знакомый вижу взгляд…
Смотрю: сидит в числе гостей
Один, весь в черном, всех бледней,
Похожий на меня, как брат.

Был миртовый венец на нем
И черный плащ, и под плащом
Багряной мантии клочки.
Со мной он чокнуться искал —
И выпал из моей руки
Неопорожненный бокал.

Я на коленях до утра
Всю ночь проплакал у одра,
Где мой отец был смертью взят;
И там, как вечная мечта,
Сидел, весь в черном, сирота,
Похожий на меня, как брат.

Он был прекрасен, весь в слезах,
Как ангел скорби в небесах:
Лежала лира на земле;
Он в багрянице был, с мечом,
В груди вонзенным, и с венцом
Колючих терний на челе.

Как верный друг, как брат родной,
Где б ни был я, везде за мной,
В глухую ночь и в ясный день,
Как демон на моем пути
Или как ангел во плоти,
Следила дружеская тень.

Усталый сердцем и умом,
Оставив родину и дом
И весь в крови от старых ран,
Пустился я в далекий путь,
Чтобы найти хоть где-нибудь
Самозабвения обман.

Куда ни проникал мой взор:
В величии громадных гор,
Среди смеющихся полей,
В уединении дубров,
В тревоге вечной городов
И в вечном ропоте морей;

Везде под сводом голубым,
За Горем старым и хромым
На вечной привязи бродя,
Где я, со всеми зауряд,
И сердце утомлял и взгляд,
Незримо кровью исходя;

В странах, куда летел душой
За вечно жаждущей мечтой
И где встречал я вечно то ж,
Что и бросал, стремившись вдаль,
И с чем расстаться было жаль, —
Других людей и ту же ложь;

Везде, где, встретив то же зло,
Сжимал руками я чело
И, будто женщина, рыдал;
Где рок безжалостной рукой
С души, как шерсть с овцы тупой,
Мечты последние срывал;

Повсюду, где лежал мой путь
И где забыться и уснуть,
Хоть навсегда, я был бы рад, —
Везде, как призрак роковой,
Весь в черном, странник шел за мной,
Похожий на меня, как брат.

Но кто ты, спутник мой, с которым неизбежно…

Но кто ты, спутник мой, с которым неизбежно
Судьба меня свела?
Я вижу по твоей задумчивости нежной,
Что ты не гений зла:
В улыбке и слезах терпимости так много,
Так много доброты…
При взгляде на тебя я снова верю в бога
И чувствую, что мне над темною дорогой
Сияешь дружбой ты.

Но кто ты, спутник мой? В моей душе читая,
Как добрый ангел мой,
Ты видишь скорбь мою, ничем не облегчая
Тернистый путь земной;
Со мной без устали дорогою одною
Идешь ты двадцать лет:
Ты улыбаешься, не радуясь со мною,
Ты мне сочувствуешь безвыходной тоскою, —
О, кто ты? Дай ответ!

Зачем всю жизнь тебя, с участием бесплодным,
Мне видеть суждено?
— Ночь темная была, и ветер бил холодным
Крылом в мое окно;
Последний поцелуй на бедном изголовьи
Еще, казалось, млел…
А я уж был один, покинутый любовью,
Один — и чувствовал, что, весь омытый кровью,
Мир сердца опустел…

Мне всё прошедшее ее напоминало:
И прядь ее волос,
И письма страстные, что мне она писала,
Исполненные слез;
Но клятвы вечные в ушах моих звучали
Минутной клятвой дня…
Остатки счастия в руках моих дрожали,
Теснили слезы грудь и к сердцу подступали…
И тихо плакал я.

И, набожно свернув остатки, мне святые,
Как заповедный клад,
Я думал: вот любовь и грезы золотые
Здесь мертвые лежат…
Как в бурю мореход, не видящий спасенья,
На злую смерть готов,
Тонул в забвеньи я и думал: прах и тленье!
Листок, клочок волос спаслися от забвенья,
Чтоб пережить любовь!

Я приложил печать; всё прошлое покорно
Я ей хотел отдать…
Но сердце плакало — и верило упорно
Ее любви опять…
О безрассудный друг! ребенок вечно милый,
Ты вспомнишь обо всем.
Зачем, о боже мой! когда ты не любила,
Зачем рыдала ты и ласками дарила,
Пылавшими огнем?

Ты вспомнишь, гордая, забытые рыданья,
Рыдать ты будешь вновь,
И в гордом сердце вновь проснется, как страданье,
Погибшая любовь;
Прости — ты в гордости найдешь успокоенье, —
Прости, неверный друг!
Я в сердце схоронил минувшие волненья,
Но в нем осталися заветные биенья,
Чтоб жить для новых мук.

Вдруг что-то черное в глазах моих мелькнуло
И в тишине ночной
Как будто пологом постели шевельнуло…
Мой призрак роковой,
Весь в черном, на меня смотрел обычным взглядом.
Но кто ты, мой двойник?
Как вещий ворон, ты ко мне подослан адом,
Чтоб в бедствиях меня, как смерть, со мною рядом
Пугал твой бледный лик!

Мечта ль безумца ты? мое ли отраженье?
Быть может, тень моя?
Зачем ты следуешь за мною, привиденье,
Где ни страдаю я?
Кто ты, мой бедный гость, сдружившийся с тоскою,
Свидетель скрытых мук?
За что ты осужден идти моей стезею?
На каждую слезу ответствовать слезою?
Кто ты, мой брат, мой друг?

ВИДЕНИЕ

О мой брат! не злой я гений,
Не из горних я селений;
Но один у нас отец.
Те, кого я посещаю,
Я люблю их — и не знаю,
Где их бедствиям конец.
В мире братья мы с тобою:
Ты бесстрастною судьбою
Вверен мне от детских дней.
За тобой пойду я всюду,
Ты умрешь — я плакать буду
Над могилою твоей.
Не могу тебе сжать руку;
Усладить не в силах муку
И страдания любви;
Но я старый друг печали,
И меня, — как прежде звали, —
_Одиночеством_ зови.

Источники:

• Василий Курочкин. Стихотворения. Статьи. Фельетоны М., ГИХЛ, 1957
• Поэты «Искры». В двух томах. Том первый. В. Курочкин. Библиотека поэта. Большая серия. Издание третье. Л., «Советский писатель», 1987

Альфред Мюссе – Альфред де Мюссе в переводах русских поэтов

• 80
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5

Альфред Мюссе – Альфред де Мюссе в переводах русских поэтов краткое содержание

1. Мадрид (Перевод: Бенедикт Лившиц)

2. Песня Фортунио (Перевод: Иван Тургенев)

3. Ты, бледная звезда, вечернее светило… (Перевод: Дмитрий Мережковский)

Альфред де Мюссе в переводах русских поэтов – читать онлайн бесплатно полную версию (весь текст целиком)

Альфред де Мюссе в переводах русских поэтов

Мадрид, Испании столица,
Немало глаз в тебе лучится,
И черных глаз и голубых,
И вечером по эспланадам
Спешит навстречу серенадам
Немало ножек молодых.
Мадрид, когда в кровавой пене
Быки мятутся по арене,
Немало ручек плещет им,
И в ночи звездные немало
Сеньор, укрытых в покрывало,
Скользит по лестницам крутым.
Мадрид, Мадрид, смешна мне, право,
Твоих красавиц гордых слава,
И сердце я отдам свое
Средь них одной лишь без заминки:
Ах, все брюнетки, все блондинки
Не стоят пальчика ее!
Ее суровая дуэнья
Лишь мне в запретные владенья
Дверь открывает на пароль;
К ней даже в церкви доступ труден:
Никто не подойдет к ней, будь он
Архиепископ иль король.
Кто талией сумел бы узкой
С моей сравниться андалузкой,
С моей прелестною вдовой?
Ведь это ангел! Это демон!
А цвет ее ланиты? Чем он
Не персика загар златой!
О, вы бы только посмотрели,
Какая гибкость в этом теле
(Я ей дивлюсь порою сам),
Когда она ужом завьется,
То рвется прочь, то снова жмется
Устами жадными к устам!
Признаться ли, какой ценою
Одержана победа мною?
Тем, что я славно гарцевал
И похвалил ее мантилью,
Поднес конфеты ей с ванилью
Да проводил на карнавал.

(Из комедии «Подсвечник»)

Не ждете ль вы, что назову я,
Кого люблю?
Нет! Так легко не выдаю я
Любовь свою.
Но я скажу вам (я смелее
Среди друзей),
Что спелый колос не светлее
Ее кудрей.
Живу, ее покорный воле,
И для нее
Я жизнь и, если нужно, боле —
Отдам я все!
Любви отверженной мученья
До траты сил,
До горьких слез, изнеможенья
Переносил.
И, в сердце сдавленном скрывая
Любовь свою,
Погибну я, не называя,
Кого люблю.

Ты, бледная звезда, вечернее светило…

Ты, бледная звезда, вечернее светило,
В дворце лазуревом своем,
Как вестница, встаешь на своде голубом.
Зачем же к нам с небес ты смотришь так уныло?
Гроза умчалася, и ветра шум затих,
Кудрявый лес блестит росою, как слезами.
Над благовонными лугами
Порхает мотылек на крыльях золотых.
Чего же ищет здесь, звезда, твой луч дрожащий.
Но ты склоняешься, ты гаснешь, вижу я,
С улыбкою бежишь, потупив взор блестящий,
Подруга кроткая моя!
Слезинка ясная на синей ризе ночи,
К холму зеленому всходящая звезда,
Пастух, к тебе подняв заботливые очи,
Ведет послушные стада.
Куда ж стремишься ты в просторе необъятном?
На берег ли реки, чтоб в камышах уснуть,
Иль к морю дальнему направишь ты свой путь
В затишье ночи благодатном,
Чтоб пышным жемчугом к волне упасть на грудь?
О, если умереть должна ты, потухая,
И кудри светлые сокрыть в морских струях,
Звезда любви, молю тебя я,
Перед разлукою последний луч роняя,
На миг остановись, помедли в небесах!

Альфред де мюссе стихи

Европейская поэзия XIX века

ПОЭЗИЯ ПРОШЛОГО ВЕКА

Век, который легче всего отмерить и сразу же отрезать четкими датами 1800–1900, никак не хотел начинаться по календарю. И не потому, что все уходившее тянулось под конец слишком медленно, скорее наоборот. К 1800 году Европу уже целое десятилетие сотрясали самые бурные извержения новизны, никогда до этого еще не виданной. Великая демократия в Париже и наполеоновские узурпации власти, «восходит к смерти Людовик» и цареубийство в России, переходы войск через Альпы и грандиозные битвы на море. К 1800 году все большое уже началось, началось, как нарочно, гораздо раньше, а страна термидора, жерминаля и брюмера, казалось, вообще презрела всякое летосчисление.

Обгоняло календари и искусство. 1789: именно в год французской революции мятежный Шиллер переехал в Веймар, и уже начался его изысканный турнир с Гете. 1791: уже умер Моцарт — и как бы поверх его партитур уже пишет все более «свою» музыку Людвиг ван Бетховен (рубеж, едва ли менее важный, чем вопрос о «виновности» или «невиновности» Сальери). 1792: уже зазвучала известная нам теперь как «Марсельеза» сложенная Руже де Лилем «Военная песня Рейнской армии». 1794: уже высказался и замолчал, — хотя никто в Европе еще, казалось бы, и не начинал его слушать, — Андре Шенье. 1797: в Греции еще далеко до гимнов к свободе Соломоса и Суцоса, но само звучное имя свобода — «Элевтерия!» — уже многократно повторено в «Патриотическом гимне», распеваемом на мотив «Карманьолы». И, наконец, 1797–1798: в Германии Новалис «Гимнами к ночи», а в Англии Вордсворт и Кольридж «Лирическими балладами» уже вполне открыли эпоху как «иенского», так и «озерного» романтизма.

Такова плотность первого же десятилетия этой новой эры, пренебрегавшей привычными календарными границами.

Правда, кое-кто именно в строгой верности календарю попытается открыть новую страницу или в своей личной поэтической судьбе, или в общем литературном деле, или же в одиноко, но с неуклонной уверенностью предпринимаемом споре. Именно в 1800 году, а не раньше «озерная» лирика превращает себя в теорию — и в новом издании «Лирических баллад» предисловие Вордсворта прозой отстаивает от классической чопорности «природность», раскованную простоту и свободу воображения. Именно в этот год — шедевром «Природа и искусство» — отмечает свое участие в борьбе «меры» и «безмерности» Гете: «В ограниченье лишь является нам Мастер, и лишь Закон дарует нам Свободу». Что-то рубежное и только-только еще зарождающееся, возможно, чувствует и Уильям Блейк, когда именно в этот момент жизни говорит, что, не понятого взрослыми, его хорошо понимают дети. (За долгие годы традиционные взывания к мудрости детей давно потеряли свежесть, как порой и сама детская мудрость. Но все же сегодня нельзя не удивляться, как мог блейковский «Тигр» на столетие предвосхитить величественно-жуткую, «позднеколониальную» тревогу Киплинга. Неужели и это еще в конце позапрошлого века было кем-то действительно понято. ) Наконец, поэзия верна календарю и в откликах на первые антинаполеоновские триумфы европейских армий. Придворная австро-венгерская поэзия, забыв об ужасе, который на рубеже XVII–XVIII веков наводили на Европу вести из петровской России, призывает на помощь силы с Востока; а на другом краю континента явно «малый» и скромный Томас Кэмпбелл, вдохновленный победами Нельсона, именно в 1800 году дает Британии на целые полвека восторженных декламаций свою одическую «Балтийскую битву».

Конечно, главный антибонапартовский триумф в эти годы еще не состоялся (в стихах, известных нам по блестящему переводу Фета, его воспоет немецкий участник знаменитой «битвы народов» Теодор Кернер). Не наметила всех путей и литература нового века. Еще не составлен сборник песен «Волшебный рог» (1806–1808), которым не «йенские», а уже «гейдельбергские» романтики обозначат новую — не «потустороннюю» и «ночную», а народнопоэтическую линию в европейском романтизме. И один из составителей этой книги, Клеменс Брентано, еще и не задумал своей главной поэмы с так и не дописанным, по странно знакомым нам финалом: неприкаянный, мятущийся и грешный художник обретает знак высшего прощения в «венчике из роз» («Романсы о розовом венце»). Мануэль Кинтана еще не написал оды «К Испании» (1808) с ее патриотической формулой, тоже перешагнувшей через целое столетие: «Скорее смерть, чем подчинение тирану!» До самого 1815 года не находит издателя знаменитая и давно написанная Фосколо негодующая «Речь к Наполеону». Не открыт и Андре Шенье: это будет в 1819 году, и отзовется это вовсе не только в лире Ламартина и де Виньи, но и в том «истинном романтизме», к которому стремился автор «Бориса Годунова». Вальтер Скотт, не потревоженный пока что успехами Саути и Байрона, пишет стихи — именно стихи, а не прославившие его романы… Многое еще и не начиналось.

А порою даже казалось, что и вообще не начнется. Ведь то, что для нас сейчас сводится к размеренному отсчитыванию тактов — 1789… 1791… 1797…— для тогдашнего человека было ужасающими взрывами, подлинным концом света, и эти взрывы потрясали мир словно по единому замыслу, — и с улицы, и через литературный салон. Романтики остроумно говорили о провидении: если наша жизнь есть сон, то есть кто-то, кому он снится… Но здесь, пожалуй, нужны несколько другие образы. Астрономия, летосчисление и высшее провидение настолько отступали перед вырывавшейся из под их контроля историей, что первые годы века для многих могли покатиться кошмарным светопреставлением, а не сладостным сном и началом.

Все привычное было подорвано настолько глубоко, что если бы в 1800 году еще попытался взять слово жанрово упорядоченный и даже в дерзости и смехе размеренно-чинный XVIII век, это было бы несколько странным: «отменно тонко и умно, что нынче несколько смешно», как манеры екатерининского старика из «Онегина». А между тем иногда именно так и случалось, и где-то в глуши среднеевропейских усадеб еще писались какие-то и впрямь греко-латинские стихи «на гранариум» (!) сельского хозяина:

Вот они, вопросы XIX века: Наполеон и «Элевтерия» — или сельские заботы? «Балтийские битвы» — или мирные «озера»? Амбар с зерном и простая лошадь — или «гранариум» и «сие благородное четвероногое животное…»? Что здесь завершение и излет, а что — взлет и начало?

Нам и по русскому опыту знакомы такие вопросы. Но это не означает, будто мы уже давно готовы сейчас же дать на них ответ: что именно камерно, периферийно и устарело, а что объемно, ново и жизнеспособно. Ведь певцы «озер» ведали, что творили, и всецело соприкасались с бурями времени (Вордсворт не впустую побывал в Париже в самые катастрофические дни революции); а певец «гранариума» Михай Чоконаи Витез (1773–1805), смирнейший, казалось бы, эллинист и анакреонтик, прошел как заговорщик и «вольтерьянец» чуть ли не через эшафот. И именно после жестоких испытаний, а не от недостатка их он создавал лучшие произведения, классически ясные по своим гармониям.

Как много поэтов романтического века, пройдя через жесточайшие превратности судьбы, остались «классиками» в своих художественных идеалах; сколь многие из них самостоятельно, а не слепо выбрали близкий себе тип романтизма; сколь многие устояли перед самым мощным напором нового: «Я гимны прежние пою и ризу влажную мою сушу на солнце под скалою…» И тем не менее вовсе не были списаны в архив истории, вошли в сокровищницу столетия. Очевидно, загадка жизнеспособного и устарелого сложна. И, наверное, столкновение бурной новизны с твердыней традиций было совсем по только противостоянием олимпийского Веймара буйному Парижу — и даже не Веймара Иене. Речь идет о внутренних полюсах духовной жизни — и Парижа, и Иены, и самого Веймара. Художественный спор, что же есть «Природа», «Свобода» и «Закон», разгорался тогда и внутри классической Аркадии, куда еще за десять лет до начала века к Виланду, Гердеру и Гете приехал из Иены Шиллер. Шел этот спор «внутри» и для каждого серьезного художника. Узлы, завязанные XIX веком, надо еще долго не рубить, а бережно разгадывать, разматывать, расправлять.

Альфред де Мюссе

Альфред де Мюссе

Если ты веришь в зло, значит ты совершил его. Все мужчины – лжецы, болтуны, лицемеры, гордецы и трусы, похотливые, достойные презрения. Все женщины – хитрые, хвастливые, неискренние, любопытные и.

Альфред де Мюссе, Гюисманс Жорис Карл

“Там внизу, или Бездна” – один из самых мрачных и страшных романов Гюисманса. Здесь есть все: леденящие душу подробности о кровожадном Жиле де Рэ, тайны алхимиков, сатанинские мессы, философские.

Альфред де Мюссе

Москва, 1958 год. Государственное издательство художественной литературы (Гослитиздат).

Издательский переплет. Сохранность хорошая.

Летом 1833 года двадцатитрехлетний Альфред де Мюссе.

Альфред де Мюссе

Роман «Сен-Map» — наиболее значительное достижение в прозе известного французского поэта и писателя Альфреда де Виньи (1797-1863). Своеобразно излагая историю заговора маркиза де Сен-Мара против.

Альфред де Мюссе

«…Как лепестки весеннего цветка

В глуши лесов таинственно тенистой,

Дрожать, при первой ласке ветерка,

Улыбкою загадочно душистой…»

Альфред де Мюссе

Вашему вниманию предлагается книга Альфреда де Мюссе “Лоренцаччо”.

Альфред де Мюссе

Alfred de Musset est un poète et dramaturge français du XIXe siècle qui a sa place au Panthéon des romantiques.

«La Confession d’un enfant du siècle» est une de ses œuvres les plus connues; il y.

Альфред де Мюссе

В сборник известного французского писателя XIX века Альфреда де Виньи вошли три пьесы: «Супруга маршала д’Анкра», «Чаттертон» и «Отделалась испугом», повесть-триптих «Стелло» и ряд стихотворений.

Альфред де Мюссе

В 1575 году в Венеции начинается эпидемия чумы. Тициан, заразившись от своего сына, умирает 27 августа 1576 года. Его нашли на полу мертвым с кистью в руке. Но, наша повесть не о художнике Тициане, а.

Альфред де Мюссе

1. Мадрид (Перевод: Бенедикт Лившиц)

2. Песня Фортунио (Перевод: Иван Тургенев)

3. Ты, бледная звезда, вечернее светило… (Перевод: Дмитрий Мережковский)

Альфред де Мюссе

В издание вошла новелла Альфреда де Мюссе “Мими Пенсон”, продолжающая серию произведения писателя о “погибшем поколении” молодежи из среды буржуазной интеллигенции периода наполеоновской империи.

Альфред де Мюссе

«В большом доме готической архитектуры на улице Перш, в квартале Марэ, жила в 1804 году одна пожилая дама, которую знал и любил весь квартал. Ее звали госпожа Дорадур…»

Хорхе Луис Борхес, Квинт Гораций Флакк, Анри де Ренье, Шарль Бодлер, Альфред де Мюссе, Поль Верлен, Катулл Гай Валерий и др.