Альфред де виньи стихи

Альфред де Виньи – Смерть волка

Перевод В. Курочкина

I
Как над пожарищем клубится дым летучий,
Над раскаленною луною плыли тучи.
Мы просекою шли. Недвижно мрачный лес,
Чернея, достигал верхушками небес.
Мы шли внимательно – и вдруг у старой ели
Глубокие следы когтей мы разглядели;
Переглянулись все, все затаили дух,
И все остановясь, мы навострили слух.
– Всё замерло кругом. Деревья не дышали;
Лишь с замка старого, из непроглядной дали,
Звук резкий флюгера к нам ветер доносил,
Но, не спускаясь вниз, листвой не шелестил, –
И дубы дольние, как будто бы локтями
На скалы опершись, дремали перед нами.
На свежие следы пошел один из нас –
Охотник опытный: слух чуткий, верный глаз
Не изменял ему, когда он шел на зверя, –
И ждали молча мы, в его уменье веря.
К земле нагнулся он, потом на землю лег,
Смотрел внимательно и вдоль и поперек,
Встал и, значительно качая головою,
Нам объявил, что здесь мы видим пред собою
След малых двух волчат и двух волков больших.
Мы взялись за ножи, стараясь ловко их
Скрывать с блестящими стволами наших ружей,
И тихо двинулись. Как вдруг, в минуту ту же,
Ступая медленно, цепляясь за сучки,
Уж мы заметили – как будто огоньки –
Сверканье волчьих глаз. Мы дальше всё стремились,
И вот передние из нас остановились.

За ними стали все. Уж ясно видел взгляд
Перед волчицею резвившихся волчат,
И прыгали они, как псы с их громким лаем,
Когда, придя домой, мы лаской их встречаем;
Но шуму не было: враг-человек зверям
Повсюду грезится, как призрак смерти нам.
Их мать-красавица лежала перед ними,
Как изваяние волчицы, славной в Риме,
Вскормившей молоком живительным своим
Младенцев, призванных построить вечный Рим.
Спокойно волк стоял. Вдруг, с молнией во взгляде,
Взглянув кругом себя, поняв, что он в засаде,
Что некуда бежать, что он со всех сторон
Людьми с рабами их борзыми окружен,
Он к своре бросился, и, землю взрыв когтями,
С минуту поискал, кто злее между псами.

Мы только видели, как белые клыки
Сверкнули с жертвою, попавшею в тиски.
Казалось, не было такой могучей власти,
Чтоб он разжал клыки огнем дышавшей пасти:
Когда внутри его скрещался нож об нож,
Мы замечали в нем минутную лишь дрожь;
Одна вслед за другой в него влетая, пули
В тот только миг его значительно шатнули,
Когда задавленный, из челюстей стальных,
Свалился наземь пёс в конвульсиях немых.

Тогда, измерив нас уж мутными глазами,
В груди и в животе с вонзенными ножами,
Увидев в близости стволов грозящих круг, –
До выстрела еще, он на кровавый луг
Лег сам – перед людьми и перед смертью гордый –
Облизывая кровь, струившуюся с морды.
Потом закрыл глаза. И не единый звук
Не выдал пред людьми его предсмертных мук.

II
Не слыша более ни выстрела, ни шума,
Опершись на ружье, я увлечен был думой.
Охотники давно преследовать пошли
Волчицу и волчат – и были уж вдали.
Я думал о вдове красивой и суровой.
Смерть мужа разделить она была б готова,
Но воспитать детей повелевал ей долг,
Чтобы из каждого хороший вышел волк;
Чтобы не шел с людьми в их городах на стачки,
Чтоб голод выносил, но чтоб не брал подачки, –
Как пес, который гнать из-за куска готов
Владельцев истинных из их родных лесов.

III
О, если б человек был также духом твёрд,
Как званием своим “царя зверей” он горд!
Бесстрашно умирать умеют звери эти;
А мы – гордимся тем, что перед ними дети!
Когда приходит смерть, нам трудно перенять
Величие зверей – умение молчать.
Волк серый! Ты погиб, но смерть твоя прекрасна.
Я понял мысль твою в предсмертном взгляде ясно.
Он говорил, твой взгляд: “Работай над собой,
И дух свой укрепляй суровою борьбой
До непреклонности и твердости могучей,
Которую внушил мне с детства лес дремучий.
Ныть, плакать, вопиять – всё подло, всё равно.
Иди бестрепетно; всех в мире ждет одно.
Когда ж окрепнешь ты, всей жизни смысл проникнув, –
Тогда терпи, как я, и умирай, не пикнув”.

Альфред де виньи стихи

МОСКВА «ИСКУССТВО» 1987

ББК 84. (4Фр) В 50

Перевод с французского Ю. Б. КОРНЕВА Составление и предисловие А. В. КАРЕЛЬСКОГО Примечания Э. В. ВЕНГЕРОВОЙ, М. В. ДОБРОДЕЕВОЙ Художник А. А. РАЙХ ШТЕЙН

(С) Переводе французского, предисловие комментарий Издательство «Искусство» 1987

QQQQQOQQOQQQQQQOQQQQQQQQQQQQQQQQQQQQQQQQQQQQO

А. Карельский

Предисловие

ФРАНЦИЯ ЛУИ-ФИЛ ИКП А

ГЕРБ ДЕ ВИНЬИ

судьба. Один штурмует эту твердыню непрестанно, обруши

ЛЮБВИ Поэта и Славы всякий раз по-иному складывается

вает на нее атаку за атакой, не дает ей опомниться, не позволяет ни на миг забыть о себе, рассыпает перед нею всё новые и новые дары своего таланта, и она, ослепленная их блеском, очарованная их звоном, не сопротивляется долго, сдается раз и навсегда и любит потом слепо и постоянно. Во французской поэзии XIX века такова судьба Гюго.

Другому победа дается без борьбы, идет в руки сама, слава влюбляется в него с первого звука его лиры; так было с Мюссе. «То была сама весна, настоящая весна поэзии, расцветшая на наших глазах. Никто другой не мог так сразу, с первого взгляда, внушить представление о юном гении»,— писал о нем позже Сент-Бёв, и даже больно обиженный им Ламартин, безоружный перед этим обаянием, свою поэтическую отповедь ему смог начать лишь как отеческую укоризну: «Дитя, чьи кудри — лен, чье сердце — мягкий воск. »

А иной любит тайно и трудно, мучимый гордостью и боязнью отпора, льстит редко и скупо, дань приносит с независимо-надменным видом, легко осекается и умолкает, замыкая в сердце порыв,— и она взирает на него с уважительной опаской, и охотней улыбается тем, кто открытей и смелей, и только много позже, уже поседев, раскрывает заветные ларцы, перебирает забытые листы, смотрит на них изумленным, умудренным старостью взором и с запоздалой

горькой нежностью повторяет: «А ведь тут он был прав. и тут. и тут. » Таков удел Виньи.

Во французскую литературу он вошел в начале 20-х годов XIX века, вместе с Ламартином, Сент-Бёвом, Гюго, и на первых порах проблема признания и славы отнюдь не стояла остро. Это была романтическая юность Франции, сообщество единомышленников, соперничающие друзья, любящие соперники, полные решимости открыть для французской литературы новые пути. Отчасти эти пути уже были намечены в начале века Жерменой де Сталь, Шатобрианом, Сенанкуром, Констаном; младшее поколение все последовательней утверждает новую романтическую поэтику, объединяясь в борьбе с влиятельным противником — давней и прочной властью классицистических канонов и форм.

Так что поначалу лавровый венок свободно переходит поочередно от одного к другому, в начале 30-х годов в когорту прославленных имен естественно вливаются имена Мюссе и Готье, и наш герой — Виньи — не уступает пока никому из них ни энергией, ни усердием. На этот период, охватывающий немногим более десятка лет (1822—1835), приходится публикация наиболее известных произведений Виньи: стихотворений, выходящих тремя сборниками, исторического романа «Сен-Мар», повествовательных циклов «Стелло» и «Неволя и величие солдата», комедии «Отделалась испугом», драм «Супруга маршала д’Анкра» и «Чаттер-тон».

Но вот странность: после 1835 года Виньи как бы уходит со сцены — почти на три десятка лет! В то время как старые и новые собратья по перу продолжают, что называется, «активно работать», Виньи лишь изредка, с большими интервалами, публикует отдельные стихотворения и поэмы. Да и в них он все настойчивей и принципиальней повторяет свою излюбленную мысль, отлившуюся в 1843 году в знаменитую формулу из стихотворения «Смерть волка»: «И знай: все суетно, прекрасно лишь молчанье». Нет, имя его не совсем забыто, оно даже окружено почетом, о чем свидетельствуют и издаваемое им в 1837—1839 годах собрание сочинений и избрание его во Французскую Академию в 1845 году. Но это уже холодноватая слава живого классика, собственного монумента.

Виньи как бы выключается из атмосферы эпохи. Немногие публикуемые им поэмы — три в 1843 году, две в 1844 году, одна в 1854 году — носят обобщенно-символический, философский характер, и по его распоряжению они в посмертном сборнике 1864 года будут объединены под всеохватным названием «Судьбы». И все-таки это не просто уход в отвлеченную абстракцию. Поздний Виньи, с его молчанием и редким словом, предстает как поэт не исписавшийся, а высказавшийся; он не хочет ни повторяться, ни искать непременной новизны; в этих поэмах он претендует на воплощение неких самых общих, конечных формул человеческого бытия, которых немного; и потому в них, как в завете, преобладают назидательно-пророческий тон и афористический стиль. Легко упрекнуть его в непомерности притязания, в мессианской гордыне, но легко и парировать этот упрек напоминанием о том, что Виньи— романтический поэт. Он живет уже в обществе не современников, а потомков, к ним он обращается поверх всякой злободневности момента, и одна из последних его поэм называется «Бутылка в море». Символика ее проста: как моряки во время кораблекрушения бросают запечатанную бутылку в море, так и поэт оставляет грядущим поколениям скрижали своих заветов, оставляет наудачу — а вдруг услышат, а вдруг прочтут.

Стихотворение Альфреда де Виньи «Смерть волка»

Г. Ф. Меньшиков

Отдельное стихотворение, вернее небольшая поэма известного французского писателя-романтика, — имеет ли смысл ее обособленное рассмотрение, предпринимаемое ниже?

Разумеется, имеет, и нет нужды приводить здесь все доводы «за». Сошлемся лишь на один, принадлежащий Я. О. Зунделовичу, который, на наш взгляд, совершенно справедливо полагал, что «без частных и детализированных исследований отдельных художественных произведений вне историко-литературного контекста, собственно, и неоткуда взяться этому «контексту»: не из чего строить здание истории литературы».

В литературном процессе Франции Альфред де Виньи был, как известно, весьма крупной фигурой. В свое время он вместе с Виктором Гюго занимал авангардное место в романтическом движении эпохи, но довольно скоро оказался за пределами круга французской «большой литературы». Причины этого выхода различны. Одной из них, несомненно, было то, что в творчестве Виньи слишком настойчиво и отчетливо выступали его консервативный тенденции, отгородившие писателя от романтиков прогрессивного лагеря — Гюго и Жорж Санд. Слишком тесно он был связан с прошлым, с классом феодально-дворянской аристократии, этим «хранителем печати» прошлого.

Однако вот так, что называется «в лоб» объявлять автора «Смерти волка» от начала до конца реакционным писателем — значит, во-первых, встать на позиции «биографической школы» в литературоведении (поэт будучи личностью мелкой, о чем свидетельствуют неприглядные факты его жизни, не мог-де создать полнокровных художественных произведений) и, во-вторых, — расписаться в собственной литературной неосведомленности. Ведь нельзя же отказать наследию Виньи в его антидеспотической направленности (романы «Сен-Мар», «Стелло», «Служение и величие солдата»), в антибуржуазном пафосе (драма «Чаттертон», стихотворение «Песнь рабочих»). Не следует, наконец, забывать о тех прогрессивных для своего времени философско-политических системах (идеи сен-симонистов и учение Ламенне), которые так или иначе обусловили и образ художественного мышления поэта. Правомерным поэтому представляется замечание Д. Обломиевского об особом, своеобразном положении писателя, «не вполне устраивающем реакцию и во многом объясняющее его последующее литературное развитие». Поиски и размышления зачастую увлекали его в «башню из слоновой кости», а все его творчество сделали своего рода грандиозным философским трактатом с обширнейшими «разделами» и «главами» (недаром в «Дневнике» он неоднократно писал, например, о «цикличности» своей прозы). Любую вещь Альфреда де Виньи мы с полным основанием можем назвать «произведением-тезисом». И стихотворение «Смерть волка» не является, понятно, исключением.

Наш выбор как раз и оправдан тем, что в нем — в этом стихотворении — наиболее рельефно очерчиваются каждая ситуация и каждый предмет именно как «знак» определенной философской посылки или декларации. Помимо этого, остановившись на «Смерти волка», мы руководствовались еще и тем соображением, что из всего поэтического творчества данное произведение, пожалуй, наиболее широко известно нашему читателю.

Коротко об истории создания стихотворения. Первоначально заглавие «Смерть волка» стояло на черновике рукописи одного из эпизодов большого романа, задуманного Альфредом де Виньи в 1836 году. Эпизод рассказывал о трагической и величественной смерти героя. Замысел так и не был осуществлен, но мысль о героической гибели одинокого и гордого существа продолжала волновать поэта, и спустя, по-видимому, два года (точная дата пока не установлена) воплотилась в названном стихотворении. Биографы настаивают на том, что Виньи написал его под непосредственным воздействием двух драматических событий в своей жизни: смерти матери и рокового разрыва с возлюбленной, актрисой Мари Дорваль. Уединившись и предавшись скорби, столь близкой сердцу романтика, он мечтает о стоической смерти. «Однажды ему припомнились охотничьи истории, которые когда-то рассказывал ему отец. Он привел их в соответствие с правилами своего поэтического искусства, согласно которым «любой простой акт становится значительным, запечатлевается в памяти и интерпретируется благодаря человеческому воображению», рождает «философскую идею», дает толчок «чувству» и размышлению».

Поэма впервые была опубликована в «Revue de deyx Mondes» 1 февраля 1843 года. Друг и издатель Виньи Ратисбонн включил его в сборник «Судьбы».

Для нас сейчас не так уж важно, с какими именно биографическими фактами связано стихотворение. Гораздо важнее, проследить, какие аспекты общей морально-философской системы в нем претворились и каковы художественно-поэтические способы этого претворения. Уже при самом поверхностном знакомстве с произведением становится очевидным, что в нем нашла свое воплощение одна из сторон концепции одинокой, страдающей и гордой личности, концепции, возникшей у Виньи еще в период его раннего творчества (поэмы «Темница», 1821, «Моисей», 1822). Но если прежде Альфреда де Виньи занимала сама природа и причины страданий и гибели отчужденного, одинокого существа, то теперь он указывает, как такое существо должно принимать муки и смерть:

О! если б человек был так же духом тверд,
Как званием своим «царя зверей» он горд!
Волк серый! Ты погиб, но смерть твоя прекрасна.
Я понял мысль твою в предсмертном взгляде ясно
Он говорил, твой взгляд: «Работай над собой,
И дух свой укрепляй суровою борьбой
До непреклонности и твердости могучей,
Которую внушил мне с детства лес дремучий
Ныть, плакать, вопиять — все подло, все равно
Иди бестрепетно; всех в мире ждет одно.
Когда ж окрепнешь ты, всей жизни смысл проникнув,
Тогда терпи, как я, и умирай, не пикнув».

Такое движение авторской мысли свидетельствует об известном углублении (в романтико-индивидуалистическом духе, однако) гуманистического начала в мировоззрении поэта. Герои его ранних поэм страдали и умирали, обращая к небесам стоны и жалобы, в «Смерти волка» Виньи верит в величие человека, способного умирать гордо и безмолвно.

Характерно, что он даже и не помышляет о том, чтобы вывести своего героя, «гордого человека» („homme d’honneur“) на путь спасения. Альфред де Виньи вообще предпочитает не касаться здесь сомнительных перспектив загробной жизни, которую обещает человеку религия. Но еще в 1834 году он однажды записал в своем «Дневнике»: «Гордость защищает его (человека) от всех преступлений и от всех подлостей. Это и есть религия. Христианство умерло в его сердце. После этой смерти он рассматривает веру с почтительного расстояния, исполняет свои христианские обязанности как некую формулу и умирает в безмолвии».

Итак, непоколебимая уверенность в трагическом конце и призыв укреплять свой дух, чтобы достойно его встретить, — вот основная морально-философская идея произведения. Причем сила духа воспитывается не верой, но внутренней борьбой и работой мысли: . Работай над собой, И дух свой укрепляй суровою борьбой. Автор формулирует свою идею в третьей, заключительной строфе стихотворения, которое сюжетно и композиционно делится на две неравные части. Первая строфа является собственно событийным, внешним прологом, предопределившим все последующее развитие поэтически и философской мысли, третья же представляет собой четкую и законченную формулировку этой мысли.

Событие как таковое и его следствие-суждение, выраженное, естественно, в поэтической форме, должны иметь связующее звено. Иначе крайние члены системы: факт-размышление предстанут изолированными, обособленными. Для творческого метода Виньи это почти недопустимо: «поэт-мыслитель», как называют его многие французские литературоведы, — ортодоксальной подданный царства логики, и «наведение мостов» между явлением, раздумьем над ним и выводом является совершенно необходимым. Таким «мостом» и служит вторая строфа стихотворения.

Нас могут упрекнуть в многословии, но иначе не совсем ясной была бы функция внешней композиции «Смерти волка», подчиненной ходу повествования: от собственно сюжетного момента — охоты на волка, его героической гибели (1-я строфа) через связующий — «Я увлечен был думой» (J’ai repose mpn front sur mon fusil sans poudre, Me prenant a’penser. 2-я строфа) и до эпилога, «медитации-манифеста»: Всех в мире ждет одно//. Когда ж окрепнешь ты, всей жизни смысл проникнув, — Тогда терпи, как я. и умирай, не пикнув (3-я строфа). Характерно, что в первой, «экспозиционной» строфе отсутствуют какие бы то ни было признаки такой медитации. В художественном сознании еще только фиксируются наиболее яркие, с его точки зрения, детали окружающего ландшафта, так сказать, антураж, придающий трагический тон всему стихотворению, который повышается от начальной строфы к заключительной. Именно им определен отбор этих деталей. Таким образом обнаруживается зависимость внутренней композиции от внешней. Однако нас далеко могло бы завести подобное прослеживание зависимостей и связей между различными «композиционными уровнями». Как ни заманчиво построить и спроецировать на, стоящую перед нами художественную систему «Смерти волка» структурную «кристаллическую решетку», составленную из категорий описательной поэтики, – мы предпочитаем выявление внутренних связей, перекличек и «резонаторных отзвуков», которые воспринимаются и фиксируются в процессе «медленного чтения» (Я. О. Зунделович) вещи.

Каковы же константные (в данной поэтической сфере) образы — носители этих отзвуков? Это — природа, животное (волк), человек.

Природа в своем изображении, в соответствии с поэтикой романтизма, исполнена цветовых и звуковых контрастов: «Облака набегали на пламенеющую луну словно дым, плывущий над пожарищем, и черный лес простирался вплоть до горизонта» (Les nuages couraient sur la lune enflammée// Comme sur l’incendie on voit fuir la fumée// Et les bols éta’ent noirs jusques à l‘hor rlzon») «— Все замерло кругом. Деревья не дышали// Лишь с замка старого, из непроглядной дали// Звук резкий флюгера к нам ветер доносил,// Но, не спускаясь вниз листвой не шелестел. »

«Яркий свет» и «мрак», «резкий звук» и «безмолвие» — таковы образные оппозиции, связанные с описанием природы..

Когда же мы обращаемся к изобразительным средствам, связанным с «образом» волка, то эти оппозиции явно смещаются: «Я вдруг увидел два горящих глаза» (j’aperçois tout a coup deux yeux qui – flamboyaient); отметим это чисто лексическое совпадение с аналогичным эпитетом в описании пейзажа); «Мы только видели, как белые клыки// Сверкнули с жертвою, попавшею в тиски» и т. п.

Но: . ни единый звук// Не выдал пред людьми его предсмертных мук (. il… meurt sans jeter un cri. ).

Как видим, члены наших условных «оппозиционных пар» меняются местами. Такая передислокация, несомненно, служит художественным средством усиления звучания того морального призыва, той дидактико-философской мысли, которая, как уже говорилось, является идейной доминантой стихотворения: «Когда должны вы будете расстаться с этой жизнью и всеми её несчастиями,// укрепите дух. Только молчание величественно; всё остальное не имеет значения».

Эта домината может быть рассмотрена в иной плоскости, в плоскости её соотношения, связи и подчиненности самой общей нравственной мысли поэта. Если вновь обратиться к трем, так сказать, основным художественным терминам, на которых покоится вся логика произведения, к «образам» природы, волка, человека, то можно увидеть следующее. Поэт, призывая, человека к умению умирать в гордом безмолвии, основывается на «примере» волка, живого существа, но не природы, хотя именно она воспитала в животном твердость духа:

Дух свой укрепляй суровою борьбой До непреклонности и твердости могучей, Которую внушил мне с детства лес дремучий.

Молчание природы — равнодушно, оно, если так можно выразиться, бессознательно, ее контрасты — лишь зримые, чувственно воспринимаемые аналоги основных онтологических категорий устойчивой системы Виньи — мучительных страданий и гордой, безмолвной стоической смерти. Молчание живого существа перед лицом смерти — это сознательный, волевой акт, результат самоусовершенствования, самовоспитания. «Дикий странник» («Sauvage voyageur») — Волк являет собой достойный пример для человека. И недаром Sа Louve запоминает автору изваянную из мрамора фигуру волчицы, вскормившей «полубогов» Ромула и Рема:

Sa Louve reposait comme selle de marpre, Qu’adoraient les Romains, et dont les flancs velus Couvaient les demi-dieux Rémus et Romulus .

Таким образом, «термины-символы» Волк-Человек как бы сливаются, становятся в своей моральной основе идентичными и в конечном итоге начинают «работать» на самую общую гуманистическую мысль Альфреда де Виньи, мысль о духовной силе и величии человека. Но если призыв человека к стойкости и твердости духа звучит в произведении в форме декларации, в виде четко выраженного морального тезиса, то к выявлению общей гуманистической идеи «Смерти волка» приводит рассмотрение всей системы художественных деталей произведения.

Л-ра: Проблемы поэтики. – Самарканд, 1973. – Вып. 238. – С. 297-304.

Альфред де виньи стихи

Смерть волка

La mort du Loup

Les nuages couraient sur la lune enflammée
Comme sur l’incendie on voit fuir la fumée,
Et les bois étaient noirs jusques à l’horizon.
Nous marchions sans parler, dans l’humide gazon,
Dans la bruyère épaisse et dans les hautes brandes,
Lorsque, sous des sapins pareils à ceux des Landes,
Nous avons aperçu les grands ongles marqués
Par les loups voyageurs que nous avions traqués.
Nous avons écouté, retenant notre haleine
Et le pas suspendu. — Ni le bois, ni la plaine
Ne poussait un soupir dans les airs ; Seulement
La girouette en deuil criait au firmament ;
Car le vent élevé bien au dessus des terres,
N’effleurait de ses pieds que les tours solitaires,
Et les chênes d’en-bas, contre les rocs penchés,
Sur leurs coudes semblaient endormis et couchés.
Rien ne bruissait donc, lorsque baissant la tête,
Le plus vieux des chasseurs qui s’étaient mis en quête
A regardé le sable en s’y couchant ; Bientôt,
Lui que jamais ici on ne vit en défaut,
A déclaré tout bas que ces marques récentes
Annonçait la démarche et les griffes puissantes
De deux grands loups-cerviers et de deux louveteaux.
Nous avons tous alors préparé nos couteaux,
Et, cachant nos fusils et leurs lueurs trop blanches,
Nous allions pas à pas en écartant les branches.
Trois s’arrêtent, et moi, cherchant ce qu’ils voyaient,
J’aperçois tout à coup deux yeux qui flamboyaient,
Et je vois au delà quatre formes légères
Qui dansaient sous la lune au milieu des bruyères,
Comme font chaque jour, à grand bruit sous nos yeux,
Quand le maНtre revient, les lévriers joyeux.
Leur forme était semblable et semblable la danse ;
Mais les enfants du loup se jouaient en silence,
Sachant bien qu’à deux pas, ne dormant qu’à demi,
Se couche dans ses murs l’homme, leur ennemi.
Le père était debout, et plus loin, contre un arbre,
Sa louve reposait comme celle de marbre
Qu’adorait les romains, et dont les flancs velus
Couvaient les demi-dieux Rémus et Romulus.
Le Loup vient et s’assied, les deux jambes dressées
Par leurs ongles crochus dans le sable enfoncées.
Il s’est jugé perdu, puisqu’il était surpris,
Sa retraite coupée et tous ses chemins pris ;
Alors il a saisi, dans sa gueule brûlante,
Du chien le plus hardi la gorge pantelante
Et n’a pas desserré ses mâchoires de fer,
Malgré nos coups de feu qui traversaient sa chair
Et nos couteaux aigus qui, comme des tenailles,
Se croisaient en plongeant dans ses larges entrailles,
Jusqu’au dernier moment oЫ le chien étranglé,
Mort longtemps avant lui, sous ses pieds a roulé.
Le Loup le quitte alors et puis il nous regarde.
Les couteaux lui restaient au flanc jusqu’à la garde,
Le clouaient au gazon tout baigné dans son sang ;
Nos fusils l’entouraient en sinistre croissant.
Il nous regarde encore, ensuite il se recouche,
Tout en léchant le sang répandu sur sa bouche,
Et, sans daigner savoir comment il a péri,
Refermant ses grands yeux, meurt sans jeter un cri.

J’ai reposé mon front sur mon fusil sans poudre,
Me prenant à penser, et n’ai pu me résoudre
A poursuivre sa Louve et ses fils qui, tous trois,
Avaient voulu l’attendre, et, comme je le crois,
Sans ses deux louveteaux la belle et sombre veuve
Ne l’eШt pas laissé seul subir la grande épreuve ;
Mais son devoir était de les sauver, afin
De pouvoir leur apprendre à bien souffrir la faim,
A ne jamais entrer dans le pacte des villes
Que l’homme a fait avec les animaux serviles
Qui chassent devant lui, pour avoir le coucher,
Les premiers possesseurs du bois et du rocher.

Hélas ! ai-je pensé, malgré ce grand nom d’Hommes,
Que j’ai honte de nous, débiles que nous sommes !
Comment on doit quitter la vie et tous ses maux,
C’est vous qui le savez, sublimes animaux !
A voir ce que l’on fut sur terre et ce qu’on laisse
Seul le silence est grand ; tout le reste est faiblesse.
— Ah ! je t’ai bien compris, sauvage voyageur,
Et ton dernier regard m’est allé jusqu’au coeur !
Il disait : » Si tu peux, fais que ton âme arrive,
A force de rester studieuse et pensive,
Jusqu’à ce haut degré de stoОque fierté
OЫ, naissant dans les bois, j’ai tout d’abord monté.
Gémir, pleurer, prier est également lâche.
Fais énergiquement ta longue et lourde tâche
Dans la voie oЫ le Sort a voulu t’appeler,
Puis après, comme moi, souffre et meurs sans parler. «

Alfred de Vigny (1797-1863)

Смерть волка

Как над пожарищем клубится дым летучий,
Над раскаленною луною плыли тучи.
Мы просекою шли. Недвижно мрачный лес,
Чернея, достигал верхушками небес.
Мы шли внимательно — и вдруг у старой ели
Глубокие следы когтей мы разглядели;
Переглянулись все, все затаили дух,
И все, остановясь, мы навострили слух.
— Всё замерло кругом. Деревья не дышали;
Лишь с замка старого, из непроглядной дали,
Звук резкий флюгера к нам ветер доносил,
Но, не спускаясь вниз, листвой не шелестил, —
И дубы дольние, как будто бы локтями
На скалы опершись, дремали перед нами.
На свежие следы пошел один из нас —
Охотник опытный: слух чуткий, верный глаз
Не изменял ему, когда он шел на зверя, —
И ждали молча мы, в его уменье веря.
К земле нагнулся он, потом на землю лег,
Смотрел внимательно и вдоль и поперек,
Встал и, значительно качая головою,
Нам объявил, что здесь мы видим пред собою
След малых двух волчат и двух волков больших.
Мы взялись за ножи, стараясь ловко их
Скрывать с блестящими стволами наших ружей,
И тихо двинулись. Как вдруг, в минуту ту же,
Ступая медленно, цепляясь за сучки,
Уж мы заметили — как будто огоньки —
Сверканье волчьих глаз. Мы дальше всё стремились,
И вот передние из нас остановились.

За ними стали все. Уж ясно видел взгляд
Перед волчицею резвившихся волчат,
И прыгали они, как псы с их громким лаем,
Когда, придя домой, мы лаской их встречаем;
Но шуму не было: враг-человек зверям
Повсюду грезится, как призрак смерти нам.
Их мать красиво так лежала перед ними,
Как изваяние волчицы, славной в Риме,
Вскормившей молоком живительным своим
Младенцев, призванных построить вечный Рим.
Спокойно волк стоял. Вдруг, с молнией во взгляде,
Взглянув кругом себя, поняв, что он в засаде,
Что некуда бежать, что он со всех сторон
Людьми с рабами их борзыми окружен,
Он к своре бросился и, землю взрыв когтями,
С минуту поискал, кто злее между псами…

Мы только видели, как белые клыки
Сверкнули, с жертвою, попавшею в тиски.
Казалось, не было такой могучей власти,
Чтоб он разжал клыки огнем дышавшей пасти:
Когда внутри его скрещался нож об нож,
Мы замечали в нем минутную лишь дрожь;
Одна вслед за другой в него влетая, пули
В тот только миг его значительно шатнули,
Когда, задавленный, из челюстей стальных,
Свалился наземь пес в конвульсиях немых.

Тогда, измерив нас уж мутными глазами,
В груди и в животе с вонзенными ножами,
Увидев в близости стволов грозящих круг, —
До выстрела еще, он на кровавый луг
Лег сам — перед людьми и перед смертью гордый, —
Облизывая кровь, струившуюся с морды.
Потом закрыл глаза. И ни единый звук
Не выдал пред людьми его предсмертных мук.

Не слыша более ни выстрела, ни шума, —
Опершись на ружье, я увлечен был думой.
Охотники давно преследовать пошли
Волчицу и волчат — и были уж вдали.
Я думал о вдове красивой и суровой.
Смерть мужа разделить она была б готова,
Но воспитать детей повелевал ей долг,
Чтобы из каждого хороший вышел волк:
Чтобы не шел с людьми в их городах на стачки,
Чтоб голод выносил, но чтоб не брал подачки, —
Как пес, который гнать из-за куска готов
Владельцев истинных из их родных лесов.

О! если б человек был так же духом тверд,
Как званием своим «царя зверей» он горд!
Бесстрашно умирать умеют звери эти;
А мы — гордимся тем, что перед ними дети!
Когда приходит смерть, нам трудно перенять
Величие зверей — умение молчать.
Волк серый! Ты погиб, но смерть твоя прекрасна.
Я понял мысль твою в предсмертном взгляде ясно.
Он говорил, твой взгляд: «Работай над собой
И дух свой укрепляй суровою борьбой
До непреклонности и твердости могучей,
Которую внушил мне с детства лес дремучий.
Ныть, плакать, вопиять — всё подло, всё равно.
Иди бестрепетно; всех в мире ждет одно.
Когда ж окрепнешь ты, всей жизни смысл
проникнув, —
Тогда терпи, как я, и умирай, не пикнув».

Перевод Василия Курочкина 1864 г.

Примечания

Впервые: журнал «Современник.». 1864, No 4, с подзаг. «Философская поэма Альфреда Виньи».
— Изд. 1866 г. Перевод поэмы «La mort du loup». Волчицы, славной в Риме.
Имеется в виду культ капитолийской волчицы в Древнем Риме; по преданию, она вскормила Ромула и Рема, легендарных основателей Рима.