Какие стихи цветаева посвятила мандельштаму

Какие стихи цветаева посвятила мандельштаму

Века мелькают, как единый миг. Сто лет назад написано. “Когда промчится этот юный, прелестный век. “, и вот снова можно, вздохнув, сказать то же.
Марина Цветаева и Осип Мандельштам впервые увиделись летом 1915 года у моря (и имя Марина. морская), в доме М.Волошина в Коктебеле, это было еще не знакомство, а так, молчаливые поклоны у садовой калитки, поспешно опущенные, в смятении чувств, глаза.
В начале января 1916 года Марина Цветаева в первый и последний раз была в Петербурге; в снежный “нездешний вечер” для всех поэтов серебряного века Петербурга (Гумилев был на войне, а Ахматова в Крыму. ) она одна, за всю поэтическую Москву, читала и читала без устали, а просили еще и еще, свои стихи. Мандельштам, потрясенный и смущенный, подарил Цветаевой свою зеленую, как изумруд, книгу стихов “Камень” с надписью ” Петербург, 10 января 1916 года. Книга-памятка Марине Цветаевой. “. 20 января Марина вернулась домой, в Борисоглебский переулок. Влюбленный, увлеченный Мандельштам поехал за ней следом, возвращался в Петербург и снова по зову сердца приезжал в Москву. Они узнали стихи друг друга, взаимно были пленены и восхищены ими. Для Мандельштама это был период трудной, неутоленной любви, наездов и бегств. Марина, со своим стихийным, независимым характером, писала ему в Петербург, сразу после встречи уже прощаясь с ним:

Никто ничего не отнял.
Мне сладостно, что мы врозь.
Целую Вас через сотни
Разъединяющих верст.

Нежней и бесповоротней
Никто не глядел Вам вслед,
Целую Вас, – через сотни
Разъединяющих лет.

Марина Цветаева пишет в личном дневнике, наверное, всем знакомые, строки: “Чудесные дни с февраля по июнь 1916 года, когда я Мандельштаму дарила Москву, и не так много мне в жизни писали хороших стихов. “
И все-таки. что-то в этом было. было нечто чудесное, глубоко утаенное и неутоленное, в том синем, вьюжном феврале.
12 февраля они гуляли по Москве, Марина так ее любила. трепетно, кровно. по великому праву рождения. а Мандельштам не сводил с нее глаз, непрерывно твердил ее имя. Она злилась: “Что Марина – когда Москва. Марина – когда Весна. О, Вы меня, действительно, не любите. Неужели Вы не понимаете, что небо – поднимите голову и посмотрите! – в тысячу раз больше меня. Вы думаете, я в такой день могу думать о Вашей любви. о чем-то еще, о себе. ” Мандельштам виновато молчал, ему казалось, что Марина дарит ему Москву взамен себя. А ему были подарены самые первые, свежие, страстные стихи о Москве.

Из рук моих – нерукотворный град
Прими, мой странный, мой прекрасный брат.

По церковке – все сорок сороков,
И реющих над ними голубков.

И встанешь ты, исполнен дивных сил.
Ты не раскаешься, что ты меня любил.

(на старой фотографии 1915 года – часовня Иверской Божией матери, “Портантисса”, Вратарница, благословенная московская святыня; в письмах Марины есть упоминание о том, она и Мандельштам были на ночном богослужении, когда в полночь чудотворная икона в закрытой карете, освещаемой форейтором с горящим факелом, возвращалась после посещения болящих и страждущих в свою святую обитель. )

И еще эти строки. “Помедлим у реки, полощущей цветные бусы фонарей, я проведу тебя до площади, видавшей отроков-царей. “ И Марина вела его за собой на Соборную площадь, в Архангельский собор, и они возжигали свечи за упокой убиенного царевича Димитрия. Все их прекрасные, летящие дни в Москве – бесконечные разговоры о стихах, Германии, древней Элладе и Средневековье, Мандельштам читал наизусть по-итальянски “Божественную комедию” Данте, наслаждение от длинных, неспешных прогулок. и друг от друга.
Словно в ответ и в благодарность, Мандельштам пишет о своих московских впечатлениях и новых, от Марины, познаниях, в чудесном, в чем-то для себя страшно пророческом, стихотворении:

На розвальнях, уложенных соломой,
Едва прикрытые рогожей роковой,
От Воробьевых гор до церковки знакомой,
Мы ехали огромною Москвой.

А в Угличе играют дети в бабки,
И пахнет хлеб, оставленный в печи,
По улице меня везли без шапки,
И теплились в часовне три свечи.

Мандельштам воспринял все, что так романтически взволнованно чувствовала и любила Марина, но сдержаннее, строже, по-петербургски. (стихотворение “О, этот воздух, смутой пьяный, на черной площади Кремля. “) Надежда Мандельштам в воспоминаниях писала: “Цветаева, подарив свою дружбу и Москву, как-то расколдовала Мандельштама. Это был чудесный дар, потому что с одним Петербургом, без Москвы, нет вольного дыхания, нет настоящего чувства России. “

Это стихотворение (внизу), посвященное Марине, мне кажется самым тонким, нежным, прохладным, зимним. В черновиках Мандельштама у него есть название. “Москва”. Шубка Марины его просто умиляла, он называл ее “барсом” и гладил пушистый мех. С этого стихотворения в поэзию Мандельштама вошла лучезарная любовная лирика.

В разноголосице девического хора,
Все церкви нежные поют на голос свой,
И в дугах каменных Успенского собора,
Мне брови чудятся, высокие, дугой.

И с укрепленного архангелами вала,
Я город озирал на чудной высоте,
В стенах Акрополя печаль меня снедала
По русском имени и русской красоте.

Не диво ль дивное, что вертоград нам снится,
Где реют голуби в горячей синеве,
Что православные крюки поет черница:
Успенье нежное – Флоренция в Москве.

И пятиглавые московские соборы
С их итальянскою и русскою душой
Напоминают мне явление Авроры,
Но с русским именем и в шубке меховой.

И Марина в своей душе ощущала теплый свет (после оборванного с кожей, темного прошлого с С.Парнок. ) и трепет, это было похоже. на предчувствие любви, иначе она не написала бы такие светлые строки, посвященные Мандельштаму. “Откуда такая нежность. “

Откуда такая нежность,
И что с нею делать, отрок
Лукавый, певец захожий
С ресницами – нет длинней.

И еще . удивительно чистые стихи Мандельштама, посвященные Марине Цветаевой, изысканно соединенные с музыкой, – щемяще-нежный, прозрачный романс.

Нежнее нежного лицо твое,
Белее белого твоя рука,
От мира целого ты далека,
И все твое – от неизбежного.

Перед тем, как разойтись по разным путям в жизни, Мандельштам восемь дней жил на даче Марины и Анастасии в Александрове, было все так же: долгие прогулки по Александровской слободе, к Свято-Успенскому монастырю, к чудотворной иконе Нерукотворного Спаса; жалобы Марине, что няня за обедом опять положила ему варенье, а не страстно любимый им шоколад, что его не ценят, не понимают, уничижают, видя в нем разночинца. Тут еще неожиданно Мандельштам получает известие, что у матери, к которой он, как и все еврейские мальчики, был страстно и болезненно привязан, инсульт. Он уезжает, но живой ее не застает, свою скорбь он изливает в стихотворении “У ворот Ерусалима Солнце черное взошло. ” На самом деле. это был малодушный побег, в том числе, и от себя самого.

Они еще встречались в Москве, это были пустые, вежливые встречи, предчувствие любви было обманчивым, что-то самое главное пропало; Мандельштам и Цветаева разошлись по разным жизненным дорогам (но обе трагические и тупиковые. )
Мандельштам все же хранил в сердце любовь к Москве, заложенную ему Мариной. с 1933 года они с Надеждой переберутся в Москву, в дом в Нащокинском переулке. Он будет гордо и смело (в 1922 году Марина Цветаева покинула родину) называть себя “антицветаевцем” и назовет стихи Марины, которые ранее боготворил, “лживыми”. Марина в Берлине напишет эссе “Мой ответ Осипу Мандельштаму” в ответ на его книгу воспоминаний “Шум времени” и скажет кому-то, грустно, с горестной улыбкой: “Даровитость. то, за что ничего прощать не следовало бы, то, за что прощаешь все. “.
Марина сохранила в себе былой пиетет к творчеству “божественного мальчика”. Осипа Мандельштама. А о стихах Мандельштама, ей посвященных, она отзовется светло и печально: “. несколько холодных великолепий о МОСКВЕ. “

Последнее посвященное Марине Цветаевой стихотворение Мандельштама “Не веря Воскресенья чуду. “, написанное им ровно через год после встречи в Крыму, великолепно читает, даже повествует, Алиса Фрейндлих, которая, как никто, любит и понимает Цветаеву. и которую за это бесконечно люблю я.

Осип Мандельштам – Марине Цветаевой
«Не веря воскресенья чуду. »
читает Алиса Фрейндлих
http://my.mail.ru/mail/vera_dem/video/288/2567.html

” Когда б не Бог, зовущий всех нас в Детство,
Кто выжил бы без смысла и Любви. ”
( иеромонах Роман ( Матюшин ))

“В Цветаевой Мандельштам ценил способность увлекаться не только стихами, но и поэтами. В этом было удивительное бескорыстие. Увлечения Цветаевой были, как мне говорили, недолговечными, но зато бурными, как ураган. Наиболее стойким оказалось ее увлечение Пастернаком, после того как вышла “Сестра моя – жизнь”.
Пастернак много лет безраздельно владел всеми поэтами, и никто не мог выбиться из-под его влияния. Ахматова говорила, что лишь Цветаева с честью вышла из этого испытания: Пастернак обогатил ее, и она не только сохранила, но, может, даже обрела благодаря ему настоящий голос. Я тоже думаю, что поэмы (“Горы”, “Лестницы” и др.) – самое сильное, что сделала Цветаева.
Мне пришлось несколько раз встречаться с Цветаевой, но знакомства не получилось.

Дело происходило в Москве летом 1922 года. Мандельштам повел меня к Цветаевой в один из переулков на Поварской – недалеко от Трубниковского, куда я бегала смотреть знаменитую коллекцию икон Остроухова. Мы постучались – звонки были отменены революцией. Открыла Марина. Она ахнула, увидав Мандельштама, но мне еле протянула руку, глядя при этом не на меня, а на него. Всем своим поведением она продемонстрировала, что до всяких жен ей никакого дела нет. “Пойдем к Але, – сказала она. – Вы ведь помните Алю. ” А потом, не глядя на меня, прибавила: “А вы подождите здесь – Аля терпеть не может чужих. “
Мандельштам позеленел от злости, но к Але все-таки пошел. Парадная дверь захлопнулась, и я осталась в чем-то вроде прихожей, совершенно темной комнате, заваленной барахлом.
Визит к Але длился меньше малого – несколько минут. Мандельштам выскочил от Али, вернее, из жилой комнаты (там, как оказалось, была еще одна жилая комната, куда Марина не соблаговолила меня пригласить), поговорил с хозяйкой в прихожей, где она догадалась зажечь свет. Сесть он отказался, и они оба стояли, а я сидела посреди комнаты на скрипучем и шатком стуле и бесцеремонно разглядывала Марину. Она уже, очевидно, почувствовала, что переборщила, и старалась завязать разговор, но Мандельштам отвечал односложно и холодно – самым что ни на есть петербургским голосом.
Разговора не вышло, знакомство не состоялось, и, воспользовавшись первой паузой, Мандельштам увел меня.

Цветаева готовилась к отъезду. В ее комнату – большую, рядом с той, куда она водила Мандельштама к дочери, – въехал Шенгели. Заходя к нему, мы сталкивались с Цветаевой. Теперь она заговаривала и со мной, и с Мандельштамом. Он прикрывался ледяной вежливостью, а я, запомнив первую встречу, насмешничала и сводила разговор на нет.
Марина Цветаева произвела на меня впечатление абсолютной естественности и сногсшибательного своенравия. Я запомнила стриженую голову, легкую – просто мальчишескую – походку и голос, удивительно похожий на стихи. Она была с норовом, но это не только свойство характера, а еще и жизненная установка. Ни за что не подвергла бы она себя самообузданию, как Ахматова. Сейчас, прочтя стихи и письма Цветаевой, я поняла, что она везде и во всем искала упоения и полноты чувств. Ей требовалось упоение не только любовью, но и покинутостью, заброшенностью, неудачей.

Цветаева уехала, и больше мы с ней не встречались. Когда она вернулась в Москву, я уже жила в провинции, и никому не пришло в голову сказать мне об ее возвращении.
Дружба с Цветаевой, по-моему, сыграла огромную роль в жизни и в работе Мандельштама (для него жизнь и работа равнозначны). Это и был мост, по которому он перешел из одного периода в другой. Стихами Цветаевой открывается “Вторая книга”, или “Тристии”. Каблуков, опекавший в ту пору Мандельштама, сразу почуял новый голос и огорчился. Все хотят сохранить мальчика-с-пальчик. Каблукову хотелось вернуть Мандельштама к сдержанности и раздумьям первой юношеской книги (“Камень”), но роста остановить нельзя. Цветаева, подарив ему свою дружбу и Москву, как-то расколдовала Мандельштама. Это был чудесный дар, потому что с одним Петербургом, без Москвы, нет вольного дыхания, нет настоящего чувства России, нет нравственной свободы, о которой говорится в статье о Чаадаеве. В “Камне” Мандельштам берет посох (“Посох мой, моя свобода, сердцевина бытия”), чтобы пойти в Рим: “Посох взял, развеселился и в далекий Рим пошел”, а в “Тристии”, увидав Россию, он от Рима отказывается: “Рим далече, – и никогда он Рима не любил”.
Каблуков тщетно добивался отказа от Рима и не заметил, что его добилась Цветаева, подарив Мандельштаму Москву.

Я уверена, что наши отношения с Мандельштамом не сложились бы так легко и просто, если бы раньше на его пути не повстречалась дикая и яркая Марина. Она расковала в нем жизнелюбие и способность к спонтанной и необузданной любви, которая поразила меня с первой минуты. Я не сразу поняла, что этим я обязана именно ей, и мне жаль, что не сумела с ней подружиться. Может, она и меня научила бы безоглядности и самоотдаче, которыми владела в полную силу. У Ахматовой есть строчки: “Есть в близости людей заветная черта, ее не перейти влюбленности и страсти” и прочим высоким человеческим отношениям. Я теперь точно знаю, что неполная слиянность порождена далеко не только герметичностью человека, а в гораздо большей мере мелким индивидуализмом, жалким самолюбием и потребностью в самоутверждении, то есть пошлейшими чертами не великих ревнивиц, а мелких самолюбивых дур, принадлежащих к рыночному товару, стотысячных, заклейменных Цветаевой. И я кляну себя, что наговорила слишком мало диких слов и не была ни чересчур щедрой, ни вполне свободной, как Цветаева, Мандельштам и Ахматова.

Встретившись с Ахматовой, Цветаева жаловалась на судьбу, была полна горечи и вдруг, наклонившись, сказала, как ходила смотреть дом, где прошло ее детство, и увидела, что там по-прежнему растет любимая липа. Она умоляла Ахматову никому не открывать эту тайну, иначе “они узнают и срубят”. Одна липа и осталась: “Поглотила любимых пучина, и разрушен родительский дом. ” Я не знаю судьбы страшнее, чем у Марины Цветаевой».
Dum_spiro,_spero!_(лат.)
Пока_ дышу,_надеюсь!

Цветаева — Мандельштам. История одного посвящения

Первая встреча Цветаевой и Мандельштама состоялась летом 1915 года в Коктебеле. То было лишь мимолетное знакомство, общение возобновилось в начале 1916 г. — в дни приезда Цветаевой в Петербург. Теперь в Петрограде, Осип Эмильевич разглядел Марину, возникла потребность в общении настолько сильная, что Мандельштам последовал за ней в Москву и затем на протяжении полугода несколько раз приезжал в старую столицу.

Здесь, по сообщению биографа Цветаевой И. Кудровой мы узнаем, что молодых поэтов не раз вместе встречали на поэтических вечерах Вячеслава Иванова и в доме Е. О. Волошиной матери знаменитого поэта и друга Марины — Максимилиана Волошина. В последний раз Мандельштам навестил Цветаеву в июне 1916 г. в Александрове, где та гостила у младшей сестры. Стремительный отъезд Осипа Эмильевича из Александрова в Коктебель навсегда разорвал те трепетные отношения полгода связывающие поэтов. Они еще виделись до отъезда Цветаевой за границу, но то была уже иная пора их отношений: в них не стало волнения, влюбленности, взаимного восхищения, как в те «чудесные дни с февраля по июнь 1916 года», когда Цветаева «Мандельштаму дарила Москву». К этим именно месяцам относятся стихи, которые написали они друг другу: десять стихотворений Цветаевой и три — Мандельштама.

После 1922 года (летом Цветаева через Берлин уехала в Чехию; началась ее эмиграция, из которой она вернулась лишь в 1939-м, когда Мандельштама не было уже в живых) они не встречались и не переписывались. В том же 1922 году увидела свет статья Мандельштама «Литературная Москва», первая часть которой содержит резкие выпады против Цветаевой. Ей, однако, прочитать эту статью не довелось. Больше Мандельштам не писал о ней никогда, но со слов Анны Ахматовой известно, что он называл себя антицветаевцем и был согласен с Ахматовой в том, например, что «о Пушкине Марине писать нельзя. Она его не понимала и не знала». Между тем в эмигрантские свои годы Цветаева написала о Мандельштаме дважды: в 1926 году — «Мой ответ Осипу Мандельштаму», а в 1931 — мемуарный очерк «История одного посвящения». Часто упоминала она его и в своих письмах, неизменно отдавая щедрую дань его стихам, поэтическому его дару, не скрывая порой своей к Мандельштаму неприязни и настойчиво разграничивая свой и Мандельштама в поэзии путь.

Как видно уже из этой краткой биографической справки, отношения Осипа Мандельштама и Марины Цветаевой были изменчивыми и отнюдь не простыми: начавшись с высокой ноты всяческого взаимного приятия, взаимных же поэтических посвящений, они довольно быстро охладились, а позже совсем ожесточились. Тем любопытнее на этом именно материале выяснить: как, каким увидела, поняла и запечатлела Марина Цветаева, Осипа Мандельштама, насколько «ясен» был ее взгляд.

Нарушая хронологию, погрузимся, пожалуй, сразу же в бурный для Цветаевой 1926 год, ибо именно здесь завязался самый острый сюжет их с Мандельштамом заочных отношений. Этот год еще принесет ей звездные страницы переписки с Пастернаком и Рильке, а пока, в самом его начале, она пишет два нескрываемо резких «ответа»: нелюбимому, очень влиятельному в литературных кругах русского зарубежья критику Георгию Адамовичу и любимому поэту Осипу Мандельштаму. «Мой ответ Осипу Мандельштаму» — первая проза Цветаевой о Мандельштаме, написанная в связи с его книгой «Шум времени».

О себе — мальчике и подростке, о своей семье, о ранних своих впечатлениях, о мире имперской столицы, обступившем детское сознание, о юношеском становлении, об умонастроениях, в том числе и своих, времен первой русской революции и о Феодосии времен гражданской войны вспоминает Мандельштам в «Шуме времени». И активным, формирующим началом этих воспоминаний выступает Петербург конца ХIХ века, добровольческий Крым, а еще — музыкальное, литературное, театральное, идеологическое, политическое наполнение предраспадной эпохи, какой увидел, понял и запомнил ее будущий поэт Осип Мандельштам.

Книга у Цветаевой открылась на «Бармы закона», — маленьком рассказике про полковника крымской добровольческой армии, друга М. Волошина Цыгальского. «Однажды, стесняясь своего голоса, примуса, сестры, непроданных лаковых сапог и дурного табаку, он прочел стихи».

Я вижу Русь, изгнавшую бесов,
Увенчанную бармами закона,
Мне все равно — с царем — или без трона,
Но без меча над чашами весов.

Стихи эти Мандельштаму показались неловкими, «ненужными» как впрочем, и сама фигура, Цыгальского.

Как же болезненно и яростно ответила Цветаева на насмешки «большого» поэта над скромным полковником. «Почему голоса? Ни до, ни после никакого упоминания. Почему примуса? На этом примусе он кипятил чай для того же Мандельштама. Почему сестры? Кто же стыдится чужой болезни? Почему — непроданных сапог? Если непроданности, — Мандельштам не кредитор, если лака (то есть роскоши в этом убожестве)».

Попросту говоря, она встает на защиту попранного достоинства полковника Цыгальского, скромного, отзывчивого человека, офицера Добровольческой армии, поэта-любителя, которого знала когда-то понаслышке как друга Максимилиана Волошина и автора, запомнившихся ей строк о будущей России — все равно монархической или республиканской, но «без меча над чашами весов». И вот о нем иронично, а по сути, бездушно рассказал Мандельштам, осмеяв и стихи, ему доверительно, с волнением прочитанные, и доброту, и нищету полковника, позабыв упомянуть лишь о том, что в те трудные годы и ему, Мандельштаму, как многим другим, помогал, чем мог, Цыгальский.

Цветаева переводит разговор на самого Мандельштама, напоминает ему действительные неловкости, прокравшиеся в его собственные стихи, неловкости, замеченные, а то и подправленные друзьями, но отнюдь не высмеянные и даже не оглашенные, а легко прощенные, найденные даже «милыми и очаровательными». Вспоминает она и о том, как в 1916 году Мандельштам плакал после нелестного отзыва В. Я. Брюсова.

Здесь, думаю, и лежит «зерно зерна» статьи Цветаевой, здесь исток ее негодующей критики, ибо не могла смириться с рассказом о человеке как о вещи — много точных внешних деталей и абсолютная душевная глухота «правильность фактов — и подтасовка чувств». Полковнику Цыгальскому, точнее, маленькой главке «Бармы закона» (всего 2 странички) оттого, и посвящена ровно половина цветаевского «Ответа», что на этом пятачке печатного текста уместились сразу три нравственных промаха: нечуткость большого поэта к чужим стихам, пусть невеликим, пусть любительским, но искренним и сокровенным, стихам, осмысляющим кровавый, чреватый страшными последствиями миг в истории России; нечуткость к живому человеку (подлинная фамилия которого сохранена в «Шуме времени») — в положении явно затруднительном; нечуткость к поверженной силе Добровольческого движения, враждебного к тому же не России, а только одной из порожденных ею идеологий.

Цветаева не поверила, что юный Мандельштам «слушал с живостью настороженного далекой молотилкой в поле слуха, как набухает и тяжелеет не ячмень в колосьях, не северное яблоко, а мир, капиталистический мир набухает, чтобы упасть!» Она слишком помнила другого Мандельштама, слишком любила его семнадцатилетний стих, который и процитировала позже в статье «Поэты с историей и поэты без истории» и который, по ее убеждению, развенчивает вышеописанные эмоции вокруг Эрфуртской программы.

Звук осторожный и глухой
Плода, сорвавшегося с древа,
Среди немолчного напева
Глубокой тишины лесной, —

Тогда слушал добрую дробь «достоверных яблок о землю», теперь вспоминает, как прислушивался тогда к «набуханию капиталистического яблока». И вывод из этого очевидного для нее несоответствия Цветаева делает действительно резкий: Мандельштам, считает она, задним числом подтасовал свои чувства и сделал это в угоду новой власти.

«Было бы низостью, — говорит она в финале статьи, — умалчивать о том, что Мандельштам-поэт (обратно прозаику, то есть человеку) за годы Революции остался чист. Что спасло? Божественность глагола Большим поэтом (чары!) он пребыл.

Мой ответ Осипу Мандельштаму — мой вопрос всем и каждому: как может большой поэт быть маленьким человеком? Ответа не знаю.

Мой ответ Осипу Мандельштаму — сей вопрос ему.»

Пройдет пять лет прежде чем Цветаева напишет еще один «ответ» на воспоминания поэта Георгия Иванова опубликованные в феврале 1930 года в парижской газете «Последние новости», напишет о Мандельштаме, напишет в защиту его, «первого поэта XX века». Мемуары Иванова назывались «Китайские тени» и содержали недостоверные и неприглядные подробности жизни Мандельштама в Коктебеле, в доме Максимилиана Волошина. Каково же было изумление Цветаевой, когда в обрамляющем их тексте она прочитала, что стихотворение «Не веря воскресенья чуду…», посвященное самой Марине, «написано до беспамятства влюбленным поэтом» и адресовано «очень хорошенькой, немного вульгарной брюнетке, по профессии женщине-врачу», которую в Коктебель «привез ее содержатель, армянский купец, жирный, масляный, черномазый. Привез и был очень доволен: наконец-то нашлось место, где ее было не к кому, кроме Мандельштама, ревновать». К изумлению добавилось возмущение, когда «фельетон» Иванова поведал ей, что «суровый хозяин» и «мегера-служанка» (в каковую превратилась под пером мемуариста мать Волошина) применяли к Мандельштаму «особого рода пытку» — «ему не давали воды», а еще «кормили его объедками» и всячески потешались над ним. «С флюсом, обиженный, некормленный, Мандельштам выходил из дому, стараясь не попасться лишний раз на глаза хозяину или злой служанке» — и так далее в том же духе. Прочитав все это, Цветаева взялась защитить своих друзей, свой Коктебель, свое, то есть вдохновленное ею стихотворение. Ее очерк с полным основанием мог бы называться «Мой ответ Г.Иванову», ибо и по сути (защита от несправедливости), и по построению одной из частей он очень напоминает «Ответ» Мандельштаму. Но она назвала его иначе и была абсолютно точна, потому что не собиралась делать героем своего очерка Г.Иванова (он у Цветаевой даже не назван) — ее герой здесь, как и в «Ответе» на «Шум времени», Осип Мандельштам, и неважно, что тогда она защищала от его нечуткости полковника Цыгальского, а теперь его самого защищала от разыгравшейся фантазии дружившего с ним когда-то Г.Иванова. В обоих случаях, тогда, как и сейчас, ее герой один, а тема ее — «защита бывшего».

«История одного посвящения» о последних днях проведенных Цветаевой и Мандельштамом в Александрове, об их «кладбищенских прогулках» и разговорах о смерти, об отброшенной назад, его, Мандельштама голове и глазах — «звездах с завитками ресниц», о том как «великий поэт по зеленому косогору скакал от невинного теленка» о его стремительном отъезде и о том, как бездушно и мерзко искажен образ Мандельштама в «Китайских тенях».

Город Александров Владимирской губернии, оттуда из села Талицы близ города Шуи, цветаевский род, «оттуда мои поэмы по две тысячи строк, оттуда — лучше, больше чем стихи — воля к ним и ко всему другому, оттуда — сердце, не аллегория, а анатомия, орган, сплошной мускул, сердце, несущее меня вскачь в гору две версты подряд, оттуда — всё» оттуда память, биография Цветаевой, то что Мандельштаму «как разночинцу не нужно, ему достаточно рассказать о книгах, которые он читал и биография готова».

Именно в Александрове Мандельштам окончательно осознал всю разность их с Цветаевой существа, понял нелепость и ненужность своего пребывания там. Его там, не приняли, не поняли, не полюбили. Мандельштам пришелся не к месту в этом устроенном семейном пристанище. Даже няня в этом доме высмеивала поэта разночинца, посылала за чаем, вместо так страстно любимого им шоколада давала варенье. Ощущение собственной «ненужности» заставили Мандельштама, так неожиданно скоро уехать в Коктебель, туда, где за год до этого и состоялось их знакомство «Я шла к морю, он с моря. В калитке Волошинского сада — разминулись», и написать последнее ей стихотворение «Не веря воскресенья чуду».

Приглашая С.Андроникову-Гальперн на свой вечер с чтением «Истории одного посвящения», Цветаева писала, что в очерке «дан живой Мандельштам и — добро дан, великодушно дан, если хотите — с материнским юмором». (…) Значит, когда писала, что-то еще, кроме слабостей и чудачеств, что-то для себя очень значительное наконец простила, или в душе своей нейтрализовала. За что простила? Да за то, чего ни разу не поставила под сомнение — за большого поэта в нем. Интересно, что в «Истории», хоть и не в связи с Мандельштамом, сказаны слова, такое прощение возводящие в принцип: «Даровитость — то, за что ничего прощать не следовало бы, то, за что прощаешь все».

Источники и литература:

• Иванов Г. В. Собрание сочинений в 3 т.: т. 3 / Г. В. Иванов — М.: Согласие, 2002. — 720 с.
• Мандельштам О. Э. Шум времени / О.Э. Мандельштам — Санкт-Петербург: Азбука-классика, 2007. — 384 с.
• Цветаева М. И. Собрание сочинений в 7 т.: т. 4 / М. И. Цветаева — М.: Терра, 1997. — 416 с.

Литература:

• Кудрова И. В. Путь комет / И. В. Кудрова — Санкт-Петербург: Вита-нова, 2002. — 768 с.
• Геворкян Т. А. Несколько холодных великолепий о Москве. // Континент — 2001 — № 9 — с. 38-70.
• (В тексте использованы фрагменты из работ цветаеведа И. Кудровой и филолога Т. Геворкян)

Какие стихи цветаева посвятила мандельштаму

«Идешь, на меня похожий…»

Цветаева — Мандельштам: «Ода пешему ходу» — «Стихи о неизвестном солдате»

Внешние обстоятельства отношений Цветаевой и Мандельштама хорошо изучены. Не повторяя подробностей, отметим лишь канву. Знакомство в 1915-м, встречи, взаимопосвящения стихов в 16-м. В 22-м в статье «Литературная Москва» о ее стихах он говорит как о «псевдонародных, псевдомосковских» (по свидетельству Ахматовой, Мандельштам называет себя «антицветаевцем). В 26-м Цветаева осуждает, прежде всего «с этических позиций», только что вышедший «Шум времени». Никаких контактов и корреспонденций после 22-го между ними не было. Но тем более интересно обнаружить продолжающийся несмотря ни на что поэтический диалог. В настоящем эссе мы ставим целью сказать о неявных обращениях друг к другу, скорее через стихотворные формы, хотя и внешняя память друг о друге несомненно присутствовала. Разговор двух крупнейших поэтов через «сотни разъединяющих верст» мы стараемся выявить, используя развиваемый нами метод Idem-forma. Согласно такому подходу множественные резонансные переклички произведений создают новое смысловое, ритмическое пространство и, подчеркивая уникальность каждого произведения, вопрошают также о еще неизвестной общности.

Мы рассматриваем возможное воздействие стихотворной структуры и семантики цветаевской «Оды пешему ходу» (написанной в 31–33-х годах) на ритм и смыслы мандельштамовских «Стихов о неизвестном солдате», написанных в 37-м году. Можно попытаться увидеть метафорическое соединение казалось бы столь разделенных поэтических миров, в котором поступь анапеста одного произведения «передалась по земле» к другому, от нее — к нему.

Прежде всего стоит оценить объем того и другого произведения — что определяет и значимость вещи, и протяженность дыхания. «Ода пешему ходу» — 97 строк, «Стихи о неизвестном солдате» (вариант в «Библиотеке поэта» М.Л. Гаспарова и А.Г. Меца) — 98 строк. Правда, часто в «Солдате» приводят еще одну часть, но сравнимость объемов остается. Также каждое из произведений (возвышенного, «одического» свойства) разбито на отдельные части, отмеченные цифрами. Вот начало «Оды пешему ходу»:

В век сплошных скоропадских,
Роковых скоростей —
Слава стойкому братству
Пешехожих ступней!

Здесь двухстопный анапест (перекрестные рифмы женские и мужские). Вот строфа из «Солдата»:

Аравийское месиво, крошево,
Свет размолотых в луч скоростей —
И своими косыми подошвами
Луч стоит на сетчатке моей.

Это трехстопный анапест (перекрестные рифмы дактилические и мужские).

В строфах двух этих произведений одно и то же слово (логически ударное) «скоростей» стоит в конце второго стиха.

В другой строфе «Солдата» также вторая строка заканчивается на «скоростей»:

Сквозь эфир десятичноозначенный
Свет размолотых в луч скоростей
Начинает число, опрозраченный
Светлой болью и молью нулей.

«Семантический ореол метра», «ореол размера» — известное в стиховедении понятие, утвердившееся после работ Михаила Гаспарова. В них тщательно анализируются традиционно-культурные ассоциации, связанные с тем или иным стихотворным размером, в частности, с анапестом. Но для целей нашей работы приведем только экспрессивное высказывание Гумилева: «Анапест… стремителен, порывист, это стихии в движеньи, напряженье нечеловеческой страсти». Такое определение может быть отнесено и к «Оде пешему ходу», и к «Стихам о неизвестном солдате». Весьма важными представляются и слова Аверинцева (из разговора с П. Нерлером о стихотворных размерах у Мандельштама) о роли анапестов в античной трагедии, в частности, у Эсхила, — о том, что первая песнь хора в любой античной трагедии непременно анапестическая, что было сохранено и в эквиметрических переводах Вяч. Иванова. Во время написания «Солдата» Мандельштам и в других своих произведениях обращался (более явно) к эсхиловским образам: в стихотворении «Где связанный и пригвожденный стон…» присутствует аллюзия на трагедию Эсхила «Прометей прикованный», в «стихах Сталину» есть строки: «Знать, Прометей раздул свой уголек, — / Гляди, Эсхил, как я рисуя, плачу!». И хотя поэт говорит в первом из стихотворений о том, что «трагедий не вернуть», «воздушно-каменный театр времен растущих» отразился в «Солдате», оставив след обращения к структуре античной трагедии. Мы пока можем лишь коснуться такого сложного вопроса, требующего отдельного исследования.

В сопоставлении «Оды» и «Солдата» видится важной строка: «Светлой болью и молью нулей» — об эфире «десятичноозначенном». Здесь очевидно подразумевается и величина скорости света (300000 км/сек.) с огромным количеством нулей. Слово «моль» в отрицательной (связанной и с уничтожением) коннотации у Мандельштама встречается ранее: «такую ухлопает моль». Существенно, что и у Цветаевой тоже в близкой по смыслу выразительности есть «моль» и «ноль». О сплошном «обнулении» она говорит: «Был в России пожар — молиный: / Моль горела. Сгорела — вся». В «Оде пешему ходу» об автомобиле и автомобилисте, ничего не видящем и все сметающем: «О безглазый, очкастый / Лакированный нуль!». В двух коротких стихах представлено на самом деле умножение «нулей»: здесь словно бы скобки из «нулей», ведь первое «О» напоминает нуль, последнее слово называет этот «нуль». Слово «безглазый» — по сути двойное зияние, «очкастый» — удвоенный ноль, да и первая буква в «очкастом» тоже «о», и слово «лакированный» важно в общем воздействии, поскольку здесь ударение приходится на «о». Такие же ряды «О» — «О» видятся и в последующих строчках: «…Лакированных лодок. / О, холодная ложь / Манекенных колодок, / Неступивших подошв!».

Можно обратить внимание на существенность для Мандельштама самой темы «пешего хода» с разнообразными смыслами движения по земле. О том, что тема была значима для Мандельштама на протяжении длительного времени, говорят его стихи 10-х годов: «Посох мой, моя свобода / Сердцевина бытия», а также первая строка из четверостишия 30-х годов «Посох» (условно названного так Надеждой Яковлевной): «Я в сердце века, путь неясен». Можно привести достаточно много стихов из «Камня». «Легкий крест одиноких прогулок / Я покорно опять понесу», «Рассеянный прохожий, я заметил / Тех прихожан суровое волненье» («Лютеранин»), «Самолюбивый, скромный пешеход — / Чудак Евгений бедности стыдится» («Петербургские строфы»), «Посох взял, развеселился / И в далекий Рим пошел» («Посох»), «Кто этот дивный пешеход? / Он так стремительно ступает / С зеленой шляпою в руке» («Ода Бетховену»). Но и Цветаева писала в 15-м: «Мой шаг молодой и четкий, / И вся моя правота / Вот в этой моей походке».

Мандельштам буквально своими стопами именно благодаря Цветаевой почувствовал холмы Москвы и от строф и стоп «Камня» от, условно говоря, «плоскостопия» петербургской классичности пришел к новым стихам. Об этом много написано: Цветаева «дарила ему Москву» («проходим городом родным» — из цветаевского посвященного ему стихотворения) и вдохновляла на другую поэзию и поэтику. «На розвальнях» (из его стихотворения, посвященного Цветаевой) он ощутил «ухабы», которых не могло быть на столичных петербургских торцах. «Семихолмие» Москвы изменило строй мандельштамовской поэзии, но и Мандельштам воздействовал на поэзию Цветаевой: «что Вам, молодой Державин, мой невоспитанный стих…». Эпические и одические его мотивы проявились в ее поэмах двадцатых годов.

«Сапоги, скороходки» из цветаевской «Оды» сочетаемы с мандельштамовскими образами: «Для того ли разночинцы рассохлые топтали сапоги…». «Разночинцы» рифмуются здесь с «пехотинцы» (не «солдаты», не «воины»): «Мы умрем, как пехотинцы. ». Это стихи 31-го года, а в 30-м, отзываясь на смерть Маяковского, Цветаева писала: «В сапогах — почти что водолаза: / Пехотинца, чище ж говоря. ».

Можно отметить и другие атрибуты «пешего хода», появляющиеся в его стихах: «каблуки», «подошвы», «подметки» (даже имя мандельштамовского друга и наставника тех лет Каблукова словно бы содержит ассоциативный намек на возможные детали изображения, связанные с темой). Вот некоторые примеры: «Блажен, кто завязал ремень / Подошве гор на твердой почве» (из «Грифельной оды»); «и меня срезает время, как скосило твой каблук» (здесь невольно вспоминается реальная бритва, лезвие, спрятанное Мандельштамом в каблук в 34-м); «Еще он помнит башмаков износ / — Моих подметок стертое величье».

В «Солдате» появляется образ света — из этого мира, из всего мира, но и из мира иного, и притом света иного («от меня будет свету светло»). В другом стихотворении того же года поэт хочет «лететь вослед лучу». В строках «и своими косыми подошвами луч стоит на сетчатке моей» — и самая тонкая эфирная сущность, и недостижимый друг-свет. Но и мир, подобный поэту, и легчайшими стопами, но и грубо способен теми же стертыми, косыми подошвами, напоминающими подошвы солдатских сапог, башмаков, стоять на самом его зрении.

Прохожий, пешеход, паломник, гуляка, странник, пехотинец. Посох, «белорукая трость», «волшебная трость» Батюшкова, костыли «Солдата». Цветаевское «братство пешеходных ступней» родственно «костылей деревянных семейке» из мандельштамовского «Солдата». Заметим, что в третьей строфе «Оды пешему ходу» говорится: «В век турбин и динам / Только жить, что калекам». В «Солдате»: «и дружит с человеком калека». Калеки, лишенные, по хлебниковскому выражению, «дара походки».

Ее и его шаги по холмам Москвы, своим гулом отозвавшиеся в будущем, — в его шагах по молодым еще воронежским холмам к «всечеловеческим, яснеющим в Тоскане». Двустопность «Оды» с ее сверхэнергичной, но все же немного по-женски укороченной походкой переходит в «Солдате» в походку на шаг, на стопу длиннее в маршевом ритме — в трагичной античной памяти размера, чтобы шаг позволил оторваться от земли. В 16-м она обращалась к Мандельштаму: «Лети, молодой орел!». В 21м появились ее строки: «Прямо в эфир / Рвется тропа. Остановись! — /В небо ступнешь».

Поэтому тема «воздуха» может тоже оказаться важной. В «Оде пешему ходу» ее, казалось бы, нет, но есть цветаевская «Поэма воздуха» (написана в 1927 году, опубликована в 1930-м). Скрытое взаимодействие образных систем проявляется, например, в том, что первая строка «Стихов о неизвестном солдате» — «Этот воздух пусть будет свидетелем». Мог ли Мандельштам знать о цветаевской поэме? Маловероятно, хотя совсем исключить нельзя. Но глубинные связи поэтических сознаний интересней. Для Мандельштама обращение к стихиям было значимым. Отметим, что в другом его произведении 37-го года — в «стихах Сталину» — в начальной строфе также присутствует «воздух»:

Когда б я уголь взял для высшей похвалы —
Для радости рисунка непреложной, —
Я б воздух расчертил на хитрые углы
И осторожно и тревожно.

Приведем также (записанное для литературоведа Евгения Тагера) высказывание Цветаевой фактически о ее понимании связи этих стихий: «Помните Антея, силу бравшего от (легчайшего!) прикосновения к земле, в воздухе державшегося — землею».

В 16-м Цветаева посвятила Мандельштаму девять стихотворений, он ей — четыре, где имя ее прямо не указывается. Делались тонкие замечания (В.М. Борисовым) о том, что в этих стихах Мандельштама упоминаемая Флоренция дает латинско-итальянское указание на имя Цветаевой: «Успенье нежное — Флоренция в Москве». Хотя Цветаева назвала стихотворения Мандельштама, посвященные ей, рядом «холодных великолепий о Москве», но они выразили и ее внутренний образ, соединенный с образом Москвы.

«Нам остается только имя / Чудесный звук на долгий срок» — Из его последнего стихотворения 16-го года, посвященного Цветаевой. Представляется, что имя ее неявно возникало в его стихах различных времен. Даже в переводе из Барбье (1923 год) первые строки: «Это зыбь, это зыбь — спокойная моряна…», «моряна» — ветер с моря, но почти рифмуется и с морем — мариной, женское имя появляется и через стих «Поющая с утра, как юная Светлана». Идущее от Жуковского условное девическое имя заставляет в морском ветре почувствовать женственность.

Чудится, что «флорентийское» ее имя проникло в строй его поэзии и мысли. В тридцатые годы, возможно в некой безотчетности, оно отзовется в «Разговоре о Данте». Обращаясь к XXVI главе «Inferno», где в начале говорится о Флоренции, Мандельштам пишет о «пленительной уступчивости итальянской речи» и добавляет: «Здесь я цитирую Марину Цветаеву, которая обмолвилась «уступчивостью речи русской»…». Речь идет о стихотворении Цветаевой 1916 года из цикла «Стихи о Москве» (времени интенсивного общения Мандельштама и Цветаевой), причем важно, что эти стихи посвящены паломничеству или странничеству: «И думаю: когда-нибудь и я, / Устав от вас, враги, от вас, друзья, / И от уступчивости речи русской, — / Одену крест серебряной на грудь. / Перекрещусь, и тихо тронусь в путь / По старой по дороге по калужской». Характерно, что стихотворение отмечено «Троицын день 1916», то есть тем месяцем, когда они последний раз в том году виделись с Осипом Мандельштамом.

Звуковой-цветовой оттенок «цв» не исчез из его стихов. В 30-х, в упоминавшемся четверостишии «Посох», в котором отразилось все связанное с путником, пешеходом, паломником и посохом, характерны строки: «И посоха усталый ясень, / И меди нищенскую цвель». Здесь особенно сильно произносимо последнее слово, связанное с «цветаевским корнем». «Марины Мнишек холм кудрей» — в строке отсылка к 16-му году, когда она и он представляли себя Мариной Мнишек и Димитрием Самозванцем. Связь с Цветаевой подтверждают разговоры Мандельштама с Сергеем Рудаковым, вспоминавшим: «Вчера были на концерте скрипачки Бариновой… — у нее невероятный цветаевский темперамент… Когда я это сказал, О.Э. удивился, откуда мог так угадать действительное сходство с Цветаевой, когда я ее не видел. А ритмы-то стихов!». (Ритмы Цветаевой не исчезали и для Мандельштама, — он говорил Рудакову, что хотел бы перечитать ее стихи.) И слово «холм», относимое к внешнему облику «скрипачки-Цветаевой», способно сопоставиться с той, которая знакомила его с московским «семихолмием». В стихотворении 16-го года, посвященном ей, есть строка — пусть и в другом контексте — «напоминает те холмы»). И в «Скрипачке» последнее, «самое ударное» слово произведения тоже «цветаевского корня» — «в цвету».

Но и Цветаева несомненно тоже помнила об их встречах и о встречах их стихов. О чем говорят, например, ее стихи 34-го года «О поэте не подумал — век…». Там есть строки, перекликающиеся с известными мандельштамовскими: «Век мой — яд мой, век мой — вред мой / Век мой — враг мой, век мой — ад».

Вот цветаевская строфа 1913 года (до знакомства с Мандельштамом):

Идешь, на меня похожий,
Глаза устремляя вниз.
Я их опускала — тоже!
Прохожий, остановись!

Странным образом слово из первого стиха пересекается с мандельштамовскими «прохожими» того же времени (хотя понятна здесь аллюзия на неизвестные обращения к безымянному путнику в эпитафиях: «Остановись, прохожий…»). Цветаевский «прохожий» оказывается близким к прохожему, страннику, путнику другого поэта.

В 1937 году в одном из последних стихотворений «Воронежских тетрадей» Мандельштам написал:

К пустой земле невольно припадая
Неравномерной сладкою походкой
Она идет — чуть-чуть опережая
Подругу быструю и юношу-погодка.

Хорошо известно, кому эти стихи адресованы, но внутренне в них, возможно, скрыто другое посвящение — той, которая говорила о пешеходе, что «на нее похож», и для которой именно он был «погодком», ведь их разделяет год: она рождена в девяносто втором, он рожден в «девяносто одном».

Словно шагом своим уверенным, коротким она передала ритм по земле — ему, с его удлиненным шагом, чтобы можно было шагнуть в воздух, тоже предсказанный ею. И строки из последней строфы цветаевского стихотворения «Как луч тебя освещает! Ты весь в золотой пыли…» бросают отсвет на Мандельштама — «неизвестного солдата».

Марина Цветаева. Шоколадом лечить печаль..

. все дело в том, чтобы мы любили, чтобы у нас билось сердце —
хотя бы разбивалось вдребезги! Я всегда разбивалась вдребезги,
и все мои стихи — те самые серебряные сердечные дребезги. Марина Цветаева

Ирма Кудрова. “Поговорим о странностях любви. Марина Цветаева”
Не знаю, насколько правомерно назвать странностью «многолюбие» Цветаевой. Но в самом деле, в ее биографии поражает чуть ли не непрерывная череда влюбленностей, и не только в молодые годы, но и в возрасте, что называется, почтенном. Банальная странность, можно было бы сказать — если бы речь шла о мужчине, — и все выглядит иначе, если мы говорим о женщине. Традиционная мораль неодобрительно сдвигает брови, и успехи эмансипации ни на йоту не смягчают ее оценок. Можно, правда, напоминать об особенностях «творческих» женщин вроде Жорж Санд, например, однако сколько-нибудь серьезно это делу не помогает.
Если бы Цветаева просто была влюбчива! Но ее страстью было проживать живую жизнь через слово; она всегда именно с пером в руках вслушивалась, вчувствовалась, размышляла. И потому то, что у людей других профессий остается обычно на периферии памяти и сознания, то, что, как правило, скрыто от ближних и дальних (а нередко даже и от себя), — у Марины Цветаевой почти всякий раз выведено за ушко да на солнышко. То есть чернилами на чистый лист бумаги — из присущего ей пристального внимания к подробностям своей душевной жизни, постоянно ускользающим в небытие. И как результат, в наследии Цветаевой нам оставлено множество сокровенных свидетельств; чуть не каждая вспышка чувств, каждый сердечный перебой зафиксированы, высвечены и стократно укрупнены сильнейшим прожектором — в стихах и прозе. Полностью -здесь http://poem.com.ua/info/cvet2.html
Стихи Марины Цветаевой.
Кто создан из камня, кто создан из глины,-
А я серебрюсь и сверкаю!
Мне дело – измена, мне имя – Марина,
Я – бренная пена морская.

Кто создан из глины, кто создан из плоти –
Тем гроб и нагробные плиты.
– В купели морской крещена – и в полете
Своем – непрестанно разбита!

Сквозь каждое сердце, сквозь каждые сети
Пробьется мое своеволье.
Меня – видишь кудри беспутные эти?-
Земною не сделаешь солью.

Дробясь о гранитные ваши колена,
Я с каждой волной – воскресаю!
Да здравствует пена – веселая пена –
Высокая пена морская!

******
Легкомыслие!- Милый грех,
Милый спутник и враг мой милый!
Ты в глаза мне вбрызнул смех,
и мазурку мне вбрызнул в жилы.

Научив не хранить кольца,-
с кем бы Жизнь меня ни венчала!
Начинать наугад с конца,
И кончать еще до начала.

Быть как стебель и быть как сталь
в жизни, где мы так мало можем.
– Шоколадом лечить печаль,
И смеяться в лицо прохожим!

Марина Цветаева и Анна Ахматова – Москва и Петербург русской поэзии http://lit.1september.ru/articlef.php?ID=200100902. Несмотря на то, что личная встреча произошла только в 1941 году, они встретились в поэзии намного раньше. (О творческих взаимоотношениях поэтов – http://www.utoronto.ca/tsq/13/borovikova13.shtml)

Марина Цветаева.Анне Ахматовой
Узкий, нерусский стан –
Над фолиантами.
Шаль из турецких стран
Пала, как мантия.

Вас передашь одной
Ломаной черной линией.
Холод – в весельи, зной –
В Вашем унынии.

Вся Ваша жизнь – озноб,
И завершится – чем она?
Облачный – темен – лоб
Юного демона.

Каждого из земных
Вам заиграть – безделица!
И безоружный стих
В сердце нам целится.

В утренний сонный час,
– Кажется, четверть пятого, –
Я полюбила Вас,
Анна Ахматова.

Позже Марина Цветаева писала:
Мы коронованы тем, что одно с тобой
Мы землю топчем, что небо над нами – тоже!
И тот, кто ранен смертельно твоей судьбой,
Уже бессмертным на смертное сходит ложе.
…………………………………………………….
В певучем граде моём купола горят,
И Спаса светлого славит слепец бродячий…
-И я дарю тебе свой колокольный град,
Ахматова! – И сердце своё в придачу.

Марина Цветаева посвятила цикл стихов Анне Ахматовой. Возможно, и в стихотворении “Легкомыслие – милый грех. ” слова “шоколадом лечить печаль” – это еще и некое прозрение судьбы, обращение к Ахматовой, поздний шоколад которой был горек и сладок одновременно. Анна Ахматова писала в воспоминаниях: “Они покупали мне апельсины и шоколад, как больной, а я была просто голодная. ”
Марина Цветаева: « Чтобы все сказать: последовавшим за моим петербургским приездом стихами о Москве я обязана Ахматовой, своей любви к ней, своему желанию ей подарить что-то вечнее любви, то подарить – что вечнее любви. Если бы я могла просто подарить ей – Кремль, я бы наверное этих стихов не написала. Так что соревнование, в каком-то смысле, у меня с Ахматовой – было, но « не сделать лучше нее », а – лучше нельзя, и это лучше нельзя – положить к ногам. Соревнование? Рвение. Знаю, что Ахматова потом в 1916-17 году с моими рукописными стихами к ней не расставалась и до того доносила их в сумочке, что одни складки и трещины остались. Этот рассказ Осипа Мандельштама – одна из самых моих больших радостей за жизнь». Марина Цветаева вступила в литературу раньше, чем Анна Ахматова – первый ее сборник « Вечерний альбом» опубликован в 1910 году, -но в читательском восприятии она сохранила ступень « младшей современницы, чему немало сама и способствовала. Ее восторженное поклонение « Злотоустой Анне – всея Руси»…как бы предполагало известное неравенство – тем более, что не вызывало ответного слова. ( «Поздний ответ» Ахматовой будет написан в 1940 году, но и тогда останется неизвестной адресату). Письма Марины Цветаевой, адресованные Анне Ахматовой -http://www.akhmatova.org/letters/marina.htm
Анна Ахматова
Поздний ответ
М.И. Цветаевой
Белорученька моя, чернокнижница.

Невидимка, двойник, пересмешник,
Что ты прячешься в черных кустах,
То забьешься в дырявый скворечник,
То мелькнешь на погибших крестах,
То кричишь из Маринкиной башни:
“Я сегодня вернулась домой.
Полюбуйтесь, родимые пашни,
Что за это случилось со мной.
Поглотила любимых пучина,
И разрушен родительский дом.”
Мы с тобою сегодня, Марина,
По столице полночной идем.
А за нами таких миллионы,
И безмолвнее шествия нет,
А вокруг погребальные звоны,
Да московские дикие стоны
Вьюги, наш заметающей след.

16 марта 1940 г.
Фонтанный Дом

Другие статьи в литературном дневнике:

• 30.06.2009. День, когда небеса обронили метеориты и корабли
• 25.06.2009. Марина Цветаева. Шоколадом лечить печаль..
• 24.06.2009. Булат Окуджава и фильм Романс о влюбленных
• 23.06.2009. Семён Кирсанов. Строки в скобках
• 22.06.2009. Борис Пастернак. Во всем мне хочется дойти
• 16.06.2009. Деревья мира. Тополь-городской романс России

Портал Стихи.ру предоставляет авторам возможность свободной публикации своих литературных произведений в сети Интернет на основании пользовательского договора. Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил публикации и российского законодательства. Вы также можете посмотреть более подробную информацию о портале и связаться с администрацией.

Ежедневная аудитория портала Стихи.ру – порядка 200 тысяч посетителей, которые в общей сумме просматривают более двух миллионов страниц по данным счетчика посещаемости, который расположен справа от этого текста. В каждой графе указано по две цифры: количество просмотров и количество посетителей.

© Все права принадлежат авторам, 2000-2021 Портал работает под эгидой Российского союза писателей 18+

«Я дарила Москву». По местам романа Мандельштама и Цветаевой

Дом с секретом

– Зимой 1916 года молодой петербуржец Осип Мандельштам приезжает в Москву. Будущая бесспорная величина русской поэзии ХХ века тогда мало кому известен, беден. И страстно влюблён в Марину Цветаеву, знаменитую поэтессу, замужнюю даму. Они познакомились у Максимилиана Волошина в Коктебеле, потом виделись в Петербурге, где читали друг другу свои стихи. Мандельштам берёт извозчика и едет к ней (Борисоглебский пер., 6, ныне Дом-музей Марины Цветаевой) (1). Боится, что Марина его и не вспомнит. Но глаза Цветаевой вспыхивают, когда она видит его. К тому моменту у неё только-только закончился яркий роман с талантливой поэтессой и переводчицей Софьей Парнок – у той появилась новая любовь. А Марина вернулась к мужу Сергею Эфрону и дочери.

Дом Цветаевой поражает Мандельштама. Это лабиринт, «шкатулка с секретом». Марина подтверждает: секрет и вправду есть – их с Эфроном квартира вовсе не двухэтажная, как кажется с улицы, а трёхэтажная – в одной комнате есть выход на крышу, где поэтесса любит размышлять. Считай, ещё один этаж, где небо – потолок.

«. Чудесные дни с февраля по июнь 1916 года, дни, когда я Мандельштаму дарила Москву. Не так много мне в жизни писали хороших стихов, а главное: не так часто поэт вдохновляется поэтом…» – напишет позже Цветаева.

Столица засасывает Мандельштама. Для него она – символ нутряной, допетровской России. А Марина олицетворяет для Мандельштама Москву – город, настолько непохожий на Петербург. Впрочем трудно найти и двух более непохожих людей. Осип – сын мастера перчаточного дела. Марина – дочь профессора.

На розвальнях, уложенных соломой,
Едва прикрытые рогожей роковой,
От Воробьёвых гор до церковки знакомой
Мы ехали огромною Москвой.

Марина с Осипом гуляют по местам, которые дороги поэтессе. В первую очередь это, конечно, Кремль, который она боготворит (2).

Часовню звёздную – приют от зол –
Где вытертый – от поцелуев – пол;
Пятисоборный несравненный круг
Прими, мой древний, вдохновенный друг.

И в дугах каменных Успенского собора
Мне брови чудятся, высокие, дугой.

Практически о каждом событии романа рассказывается в их стихах – как поставили свечку у гроба невинно убиенного царевича Дмитрия в Архангельском соборе, как бродили по набережным, по Замоскворечью. Даже Маринина шубка вызывает умиление у Мандельштама, он называет её «барсом».

И пятиглавые московские соборы
С их итальянскою и русскою душой
Напоминают мне явление Авроры,
Но с русским именем и в шубке меховой.

Без Марины жизни нет

Осип Мандельштам уезжает в Петербург и снова возвращается в Москву. Жить без Цветаевой он не может. А для Марины эти отношения не просто любовные – они окрашены ещё и восторгом перед «молодым Державиным», «юным принцем». Она преклоняется перед талантом Мандельштама и признаёт его превосходство над собой.

Я знаю, наш дар – неравен,
Мой голос впервые – тих.

Всего же Цветаева своему возлюбленному посвятила несколько десятков стихотворений 1916 года.

Второй раз Мандельштам соприкасается с Историей, знакомясь с шедеврами Музея изящных искусств им. императора Александра III (ныне ГМИИ им. Пушкина) (4). Создатель и первый директор музея – отец Марины, Иван Владимирович Цветаев, знаменитый учёный-историк, профессор Москов­ского университета.

Чтобы быть ближе к любимой, Осип пробует найти работу в столице, но ничего не выходит. Мандельштам мечется между двумя городами, что окончательно истощает его бюджет.

Летом 1916 года Осип навещает Цветаеву под Москвой, где она живёт с дочкой Ариадной. Он хочет объясниться. Неопределённость измотала поэта. Но. Заканчиваются отношения надрывом. Мандельштам уезжает в Коктебель, где они когда-то и познакомились. А Марина. Вот строки, которые она написала в первую неделю их романа. Они пророческие.

Нежней и бесповоротней
Никто не глядел Вам вслед.
Целую Вас – через сотни
Разъединяющих лет.