Когда мои стихи осыпятся во прах
Когда мои стихи осыпятся во прах
ДМИТРИЙ ВОДЕННИКОВ
Поэт. Родился в 1968 г. Окончил филологический факультет педагогического университета. В последние годы работает на Радио России: создатель и ведущий программ о современной русской литературе “Записки неофита” и “Своя колокольня”.
Когда мои стихи осыпятся во прах
/а это будет непременно,
и я хочу, чтоб вы об этом знали/,
тогда,
на гениальных их костях
/вам это тоже неприятно?/
я встану сам,
своими же ногами,
но встану я –
на собственных ногах.
Ну пусть не самых лучших,
да, не первый,-
(хотя и это, в сущности, неверно)
но это мой стишок,
мой грех,
мой стыд, мой прах.
. . А я еще империю любил
. /она б любить меня не стала/,
. но вот когда она пропала –
. не по моей вине пропала –
. я никого не полюбил.
Я ничего еще не отдавал:
ни голову, ни родину, ни руку –
ну может быть какой-то смерти мелкой
( а может быть какой-то смерти крупной),
я выпустил из рук горящей белкой
(я выронил её купюрой круглой), –
но я по-крупному – не отдавал.
Так пахнет ливнем летняя земля,
я не пойму, чего боялся я:
ну я умру, ну вы умрете,
ну отвернетесь от меня –
какая разница.
Ведь как подумаешь, как непрерывна жизнь:
не перервать ее, не отложить –
а все равно ж – придется дальше жить.
Но если это так / а это точно так/,
из этого всего:
из этой жизни мелкой
(а может быть из этой жизни крупной),
из языка, залапанного ложью,
ну и, конечно, из меня, меня –
я постараюсь сделать все, что можно,
но большего не требуй от меня.
Мне 30 лет,
а все во мне болит –
одно животное мне эти жилы тянет:
то возится во мне,
то просто спит,
а то возьмет и так меня ударит,
что даже кровь из десен побежит.
Как я уже сказал,
внутри меня
один большой синяк,
но он мне не мешает
мой грант и пенсию до смерти получить
( и я их непременно получу),
не потому что жить без денег душно,
но потому что жить без денег пошло,
а я и при смерти пристойным быть хочу.
Теперь, надеюсь, вам понятно, почему
я так влюбленных не люблю:
и не за то, что некрасивы
(как раз то это мне приятно),
и не за то, что будут изменять,
и даже не за то, что разбегутся,
а после лягут в разные могилы
(все это тоже можно пережить),
но мне, зачем мне знать, что между вами было,
когда я сам еще могу желанным быть.
Любовь бессмертная – любовь простая
Я отдаю себе отчет в том, что все нижеприведенное,
может быть, не обладает большой художественной
ценностью. Но условия моей духовной жизни таковы,
что если бы я все это не написал, то тогда бы я
перестал себя уважать.
А этого я никак не могу допустить.
Началась война. Паника. Эвакуация.
Ей говорят: “В соседнем здании ваш муж”.
Она бежит туда, не зная, кто выйдет : я или Женя.
Навстречу ей выходит ее папа. Правда, он молодой,
с фотографии, она его таким не знала.
Он говорит ей: “Доченька, Вам надо уезжать”.
Ему 25, ей – 38.
Есть фотография одна
(она меня ужасно раздражает),
ты там стоишь в синюшном школьном платье
и в объектив бессмысленно глядишь
(так девочки всегда глядят,
и в этом смысле мальчики умнее).
Прошло лет 25
(ну 26 ),
и скоро почки жирные взорвутся
и поплывут в какой-то синеве.
Но почему ж тогда так больно мне?
А дело в том,
что с самого начала
и – обрати внимание – при мне
в тебе свершается такое злое дело,
единственное, может быть, большое,
и это дело – недоступно мне.
Но мне, какое дело мне, какое
мне дело – мне
какое дело мне?
2. Олин сон, повторяющийся.
Чужая ночная комната.
Меня бьют, с унижением, по моей же вине,
в сущности, опускают.
Сон повторяется так часто, что она даже выучила
узор на обоях.
Но однажды что-то случается. Я говорю одну фразу,
и мои мучители расступаются. Я подхожу к двери и открываю ее.
Первый раз она видит, как я спускаюсь по лестнице,
выхожу на улицу.
Там прошел дождь. Я иду по мостовой. На мне светлый плащ.
Оля просыпается. Сон больше не повторяется.
И все чего я заработал
своими жалкими стихами
(весь этот незабвенный срам),
и то, что я теперь стою
пред девочками и пред мужиками
(как правило, все больше пожилыми) –
все это тоже не прикрыть руками
/ чё ты уставился?
ведь я ж – одетый,
а, правда, кажется,
что щас разденусь я?/-
так вот – за это,
именно за это,
за это все – не оставляй меня.
3. Еще один сон.
Большое сборище народа. Я на сцене.Все сидят.
Почему-то я читаю Нобелевскую лекцию, хотя меня
об этом никто не просит.
Там есть такое место: “Правда – это оружие слабого.
Ложь – это оружие сильного. Ибо в первом случае
ты перекладываешь ответственность на других,
во втором -берешь ее на себя”.
Заканчивается же лекция словами: “Ну получил я вашу премию.А дальше?”
Все встают.
. Вот так все время ощущаешь жизнь,
. она в тебе и под ногтями,
. она гремит в тебе костями,
. а ты лежишь в ее кармане,
. как тварь последняя дрожишь.
А я глаза закрыл
и головой мотаю,
но все равно зеленый весь от страха.
Я, между прочим, умереть могу.
Так вот зачем
меня ты, боже, лупишь:
ему приспичило, ему приятней,
когда я сам, как голая скворечня,
как будто муравейник раскурочен,
иль как жевачка липну к утюгу.
Естественно, что так оно и нужно.
По-видимому, это даже лестно.
Но я чего-то не пойму:
в поту,
в пальто,
в постели,
на ветру
(мне в самом деле это интересно) –
окрепший, взрослый, маленький, умерший –
хотя бы раз я нравился – Ему?
Как писал граф Яков Вилимович Брюс, знаменитый колдун и чернокнижник:
“Отрок, родившийся в этот срок – гневлив, суетен, боязлив, по-женски непостоянен. Способен тайно лгать и отличается позорной неправедностью.
Сердце исполнено яда, но лишен коварства. Чужую жизнь не бережет, на свою скуп. Кроме того многих соблазнит и Бога не убоится”.
Все это про меня. Но меня это не умиляет.
Чего уж там напихали в наш внутренний мешок при рожденьи –
не наше дело.
Ни развязать его, ни вытряхнуть – мы не можем.
И все-таки человек должен совершать нечеловеческие усилия.
( Но подробнее – об этом – я расскажу вам
в своих будущих стихотворениях.
А пока – )
. Любые отношения – это своего рода реабилитация.
. Это ,в некоторой степени, уговор двух людей
. ( ну от силы трех), что они будут поддерживать
. друг друга, не дадут пропасть на грани гудящей
. пустоты или распада.
. Впрочем, Оля тоже хороша. Я ей диктую
. по телефону: ” окрепший, взрослый, маленький,
. умерший”, – а она говорит: Ну что – опять
. про бедного срулика?
О господи,
чего еще не знаю
о смерти я
( да ничего не знаю),
но если хоть чего-то стою я
(а хоть чего-нибудь я все-тки стою)
/Гандлевский, Кочнев, Руднев, Морев, я/
пожалуйста, любимая, родная,
единственная, смертная, живая,
из всех, из нас,
любая смерть, любая
но только не твоя.
7. И последнее. Мне – снится сон.
Я – Лев Толстой и еду в метро. Все сидят.
Бесы крутят меня, а Оли рядом нет.
Чувствуя, что силы покидают меня, хватаясь за поручень,
я кричу: “Ну как же вам не стыдно. Вы же видите: я – один.
Я не могу стоять.
Я – люблю ее”.
Дмитрий Воденников. ИЗ ДУШНОГО ЦВЕТОЧНОГО ОГНЯ
Вот бес подъемлется любить
и видит: роза расцветает.
Ах, ничего она не знает,
но девушкам не подарить.
Я не хочу к его крылам,
но он меня объемлет ими,
устами твердыми, сухими
лепечет: ам.
Ребенок-скот, а как могуч,
лопатки и крыла в лиловом
поту, стекающем на хвост.
Но чу! – там кто-то есть над домом,
кто звездочками весь порос
Я знаю: мир поделен на
три этажа, и там, где елка
дрожит, как девичья заколка,
есть кто-то, кто убьет тебя.
Из ваты шаг, а как могуч,
лопатки и крыла алмазны,
и хвоей душной и густой
он протыкает мрак ночной,
лиловые палит соблазны.
И слышен вой.
То я горю.
Здравствуйте, Уолт Уитмен, здравствуйте, Чарльз Буковски, —
Анна Андревночка, здравствуйте — и Елена Андреевна, здравствуйте!
здравствуйте, Марина Иванна, здравствуйте, Ян Сатуновский. —
Я не для вас их вытаскивал, но вам бы они — понравились.
Нет, не кончилась жизнь, самурайская вздорная спесь,
диковатая нахуй, стихи о любви и о Боге.
— Если кто не заметил, мои ненаглядные: я еще здесь,
сижу как бомж и алкоголик у дороги.
Господи, вот мой компьютер, вот брюки мои, носки,
а вот — шесть книжек с грубыми стихами.
Я их выблёвывал, как отравившийся, — кусками
с богооставленностью, с желчью и с людьми.
— Одно стихотворение (лежащее под спудом
и неписавшееся года два, как долг)
открылось только в нынешнем июле —
и вот оскаливает зубы словно волк.
Другое тоже завалилось за подкладку,
но я достал его, отмыл, одел в пальто
и наспех записал, оно — о счастье.
А пятое пришло ко мне само.
. Так что схлопнулось, всё! — дожила, дописалась книжка
в темных катышках крови и мёда, в ошметках боли
[ как сказала однажды подвыпившая директриса,
проработав полжизни в советской школе:
— Я люблю вас крепко, целую низко,
только, дети, — оставьте меня в покое. ] —
и стою я теперь сам себе обелиском,
поебенью-травою счастливой во чистом поле.
— Я, рожавший Тебе эти буквы, то крупно, то мелко,
зажимая живот рукавами, как раненый, иступленно,
вот теперь — я немного попью из твоей голубой тарелки,
а потом полежу на ладони твоей — зеленой.
Потому что я знаю: на койке, в больнице, сжимая в руке апельсины
(. так ведь я же не видел тебя никогда из-за сильного света. ) —
ты за это за всё никогда меня не покинешь,
и я тоже тебя — никогда не покину — за это.
СТИХИ О СОБАКЕ
когда сижу за работой
у компьютера,
а собака лежит на коленях —
иногда не глядя поднимаю ее под передние лапы, прижимаю к себе,
говорю ей: Дура ты, дура.
а сейчас, не отрывая глаз от экрана, — машинально снова поднял ее,
прижал,
говорю ей: Дура ты, дура, —
потом посмотрел:
а на уровне лица ее хвост и попа (видимо, лежала наоборот),
и ведь даже не пикнет.
Висит вниз головой.
вот так и нас бог поднимет
непонятно за что
Я называю свою течную суку — то мальчиком, то котенком,
наверное, ей неприятно, но это уже неважно:
ей будет одиннадцать лет, а мне будет — 48,
когда я останусь жить, а собака умрет (однажды).
Но пока ты еще жива и у тебя — первая в жизни течка,
я хожу за тобой с белой наволочкой — и везде, где успел, подстилаю.
А между прочим, собачья кровь —
сначала мелкая, будто сечка,
а потом — виноград раздавленный, темно-красная и густая.
… К слову сказать, этот ужас мужчины перед
женской регулой, слабостью — и всеми кровными их делами
очень забавно выглядит: я ношу ее, суку бедную,
словно подбитого лебедя, под Аустерлицем раненного …
А она свесив голову, смотрит мне на ботинки,
лживая, глупая, черная и почему-то сама растерянная.
— Ну что, — говорю, — котенок? долго манипулировать
собираешься? пачкать мне джинсы уличные, пятнать мне стихотворение —
этой своей идиотской железной жертвенной кровью? —
Собака вздыхает тяжко и я уже — капитулировал.
Потому что я сам считаю
ее — своей последней любовью.
Ну а последняя любовь — она ведь всегда такая.
Однажды она спала (трех месяцев с чем-то от роду)
и вдруг завыла, затявкала, как будто бы догоняя
небесного сенбернара, огромного, будто облако.
А я подумал, что вот — рассыпется в пыль собачка,
но никогда не сможет мне рассказать, какая
была у них там, в небесах, — веселая быстрая скачка
и чего она так завыла, в небесах его догоняя.
Но всё, что человек бормочет, видит во снах, поёт —
всё он потом пересказывает — в словах, принятых к употреблению.
Так средневековой монахине являлся слепящий Тот
в средневековой рубашке, а не голенький, как растение.
Поэтому утром — сегодня — выпал твой первый снег,
и я сказал тебе: Мальчик, пойдем погуляем.
Но мальчику больно смотреть на весь этот белый свет.
И ты побежала за мной. Черная, как запятая.
— Вообще-то я зову ее Чуней, но по пачпорту она — Жозефина
(родители ее — Лайма Даксхунд и Тауро Браун из Зеленого Города),
поэтому я часто ей говорю: Жозефина Тауровна,
зачем ты нассала в прихожей, и как это всё называется?
… Если честно, все смерти, чужие болезни, проводы
меня уже сильно достали — я чувствую себя исчервлённым.
Поэтому я собираюсь жить с Жозефиной Тауровной, с Чуней Петровной
в зеленом заснеженном городе, медленном как снеготаянье.
А когда настоящая смерть, как ветер, за ней придет,
и на большую просушку возьмет — как маленькую игрушку:
глупое тельце её, прохладные длинные уши,
трусливое сердце и голый горячий живот —
тогда — я лягу спать (впервые не с тобой)
и вдруг приснится мне: пустынная дорога,
собачий лай и одинокий вой —
и хитрая большая морда бога,
как сенбернар, склонится надо мной.
ИНГУЗ (КНИГА РУН)
— Повторяй за мной: ты моя слабость.
— Ты моя слабость.
— Ты моя сладость.
— Ты моя сладость.
— Ты моя нежность.
— Ты моя нежность.
Она говорит, а я лежу как дурак и верю:
— Я сладость, я слабость, я нежность…
За нестерпимый блеск чужого бытия,
за кость мою, не ставшую сиренью,
из силы — славы —
слабости — забвенья,
за вас за всех — я голосую: за.
Так пусть же будет жизнь благословенна:
как свежемытая рубашка — на ветру,
как эта девочка — которая нетленна,
как эти мальчики, которые — в цвету.
Когда мы все — как школьники вставали
в восторге, в дружбе, в бешенстве, в любви,
мы тоже ничего не обещали
и тоже дали больше, чем могли.
Из всех смертей, от всех земных насилий,
двумя подошвами, сведенными в одну,
мы были — этим бешенством, мы — были
сырой сиренью, прыгнувшей — в весну.
О, знал бы я, как жизнь самозабвенно
всей свежевымытой рубашкой на плацу,
всей этой веткой — с переполненной сиренью,
меня — за все это — ударит по лицу.
Но я хочу, я требую — чтоб следом
за мной, наевшимся, мной, благодарным, — шли,
вы, сделавшие нас — своей победой,
вы — даже не хлебнувшие — земли.
Из всех смертей, от всех земных насилий,
двумя подошвами, цветущими во тьму,
одним неопытным, одним мужским усильем
вы тоже, тоже — прыгнете — в весну.
И пусть тогда — как все, нарядным тленом
я стану сам — в сиреневом ряду,
но эта девочка останется — нетленна,
а эти мальчики — живыми — и в цвету.
ШИПОВНИК
И мальчиком, и дядечкой — нельзя:
кусаю губы, потому что знаю,
что — вот она! — не первая весна
и не последняя… а так, очередная…
Я — сбрасываю кожу, как змея,
я — как крапива, прожигаю платье,
но то, что щас шипит в твоих объятьях,
кричит и жжется — разве это я?
Нет, в том шиповнике, что цвёл до издыханья,
до черноты, до угля — у забора
я до сих пор стою как тот невзрачный мальчик
за пять минут — до счастья и позора.
Ну что ж поделать, если не совпавший
ни там, ни здесь — со мной, по крайней мере —
ты пах моей щекой, моей мужской рубашкой
ещё до всех моих стихотворений.
— За всё про всё одна лишь просьба есть:
за то, что мы не были и не будем —
люби меня таким, каким я есть,
таким–каким–я–нет — меня другие любят.
…Я не надеюсь, ни с одним из вас
ни там, ни здесь совпасть, — но в это лето
мне кажется, что кто–то любит нас,
имперских, взрослых, солнечных, раздетых.
Из душного цветочного огня
он нас прижмёт к себе, а мы — ему ответим…
Ещё я знаю, что на целом свете,
уже лет десять, больше нет тебя.
Только что ж мне так тошно
в моём ослепительном сне —
по колено в песке, на участке из солнца и пыли —
знать, что всех схоронили, устроили в этой земле
(и тебя, в том числе), а меня почему–то забыли
…ты мне приснилась постаревшей,
какой–то жёлтой, неуверенной в себе,
и всё, что есть во мне мужского, содрогнулось
от жалости и нелюбви к тебе.
Однако, всё это — значенья не имело,
по крайней мере,
по сравненью с тем — как ты,
с каким–то детским вызовом сидела —
на самом краешке куриной слепоты…
Но я не выдержал — свою мужскую муку,
и вот тогда — из солнечного сна —
ты — старой девочкой, безвременной старухой,
ты так внимательно взглянула — на меня.
Но все сама отлично понимая,
ты поперхнулась собственной судьбой —
и засмеялась — вечно молодая —
над нашей пошлостью и трусостью мужской.
…Мой сон прошёл, но я не просыпался,
и снилось мне, что я плыву во сне,
как и положено мужчине, содрогаясь
от отвращенья — к самому себе.
Надеюсь, верю, знаю — непременно
настанет день, когда при свете дня,
с таким же ласковым, бесстыжим сожаленьем
один из вас — посмотрит на меня
и станет мне так ясно и понятно,
что всё, что есть, — не стыд, не пыль, не прах,
а только — розовые голубые пятна
в моих смеющихся — еще живых — глазах.
Эти ягоды слаще, чем все поцелуи твои,
и твои, и твои, и твои.
Ну и хватит об этом,
Дай мне ягоду эту — в твоей и моей крови.
Слаще ягоды этой — поганой — на свете нету.
Я с детства сладок был настолько, что меня
от самого себя, как от вина, тошнило,
а это — просто бог кусал меня,
а это — просто жизнь со мной дружила.
Уже — всей сладостью, всей горечью — тогда
я понимал, что я никем не буду,
а этой мелочью, снимаемой с куста,
а этой формой самого куста,
а этой ягодой блаженной — буду, буду.
Цветочным грузом — в чьих-нибудь руках,
отягощенный нежностью и силой,
я утром просыпался в синяках,
но это бог — жевал меня впотьмах,
но это просто — жизнь меня любила.
Так — в лихорадках каждого куста,
обсыпанного розоватой сыпью,
я узнавал и вспоминал себя:
ты — заразил меня, ты — наказал меня,
ты — этой мелочью бессмысленной — рассыпал.
В тот год, когда мы жили на земле
(и никогда об этом не жалели),
на черной, круглой, выспренной — в апреле
ты почему–то думал обо мне.
Как раз мать–мачеха так дымно зацвела,
и в длинных сумерках я вышел из машины
( она была чужая, но была!)…
…И в этот год, и в этот синий час —
(как водится со мной: в последний раз )
мне снова захотелось быть — любимым.
Но я растер на пыльные ладони
весь это первый, мокрый, лживый цвет:
того, что надо мне, — того на свете нет,
но я хочу, чтоб ты меня — запомнил…
— Ведь это я, я десять раз на дню,
катавший пальцами, как мякиш или глину,
одну большую мысль, что я тебя люблю,
(хоть эта мысль мне — невыносима),
стою сейчас — в куриной слепоте
(я, понимавший все так медленно, но ясно)
в протертых джинсах,
не в своем уме.
…в тот год, когда мы жили на земле —
на этой подлой, подлой, но — прекрасной.
Когда мои стихи осыпятся во прах
/а это будет непременно,
и я хочу, чтоб вы об этом знали/,
тогда,
на гениальных их костях
/вам это тоже неприятно?/
я встану сам,
своими же ногами,
но встану я –
на собственных ногах.
Ну пусть не самых лучших,
да, не первый,-
(хотя и это, в сущности, неверно)
но это мой стишок,
мой грех,
мой стыд, мой прах.
Об авторе: ДМИТРИЙ ВОДЕННИКОВ
Родился в Москве. Автор поэтических книг: «Репейник» — М.: Елена Пахомова; АРГО-РИСК, 1996, «Holiday: Книга стихов» — СПб.: ИНА-Пресс, 1999, «Как надо жить — чтоб быть любимым» — М.: ОГИ, 2001, «Мужчины тоже могут имитировать оргазм» — М.: ОГИ, 2002, «Вкусный обед для равнодушных кошек» — М.: ОГИ, 2005, «Черновик» — СПб.: «Пушкинский фонд», 2006, «Здравствуйте, я пришел с вами попрощаться», — М.: LIVEBOOK, 2007., “Обещание”. — М.: Эксмо, 2011.
В 2007 году в рамках фестиваля «Территория» (Политехнический, автор идеи Кирилл Серебренников) избран королем поэтов. Активно экспериментирует с синтезом поэзии и музыки: сотрудничает с группами «Пластинка мсье Ф.», «Rock’o’Co», «4`33», «Ёлочные игрушки», «Вуаеры», «Рада и Терновник», отдельными композиторами. Выпустил несколько дисков авторского чтения под музыку: «Воденников не для всех», «Второй диск», «Live» (концертный альбом с группой «Rock’o’Co»). Выступает в театре «Практика».скачать dle 12.1
Когда мои стихи осыпятся во прах
Любые отношения – это своего рода реабилитация.
Это, в некоторой степени, уговор двух людей (ну от силы трех), что они будут поддерживать друг друга, не дадут пропасть на грани гудящей пустоты или распада.
Впрочем, Оля тоже хороша. Я ей диктую по телефону: «Окрепший, взрослый, маленький, умерший», – а она говорит: Ну что – опять про бедного срулика?
И последнее. Мне – снится сон.
Я – Лев Толстой и еду в метро. Все сидят.
Бесы крутят меня, а Оли рядом нет.
Чувствуя, что силы покидают меня, хватаясь за поручень, я кричу: «Ну как же вам не стыдно. Вы же видите: я – один.
Я не могу стоять.
Я – люблю ее».
Все подымаются.
ЭССЕ И ВЫБРАННЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ
Я потому себе так много позволяю,
что по-другому не могу.
Я помню: в детстве у меня была игра.
Так – гуляя по даче или по пути на озеро – я представлял себе, что некто, кто больше и лучше меня, хочет узнать мое имя, но почему-то боится.
Тогда (вот она, детская логика) – следуя прямо за мной, он начинает перебирать имена: «Миша, Коля, Петя» (я все как будто не слышу) – и наконец: «Дима». Я оборачиваюсь.
Какие странные порывы внезапных чувств бывают у некоторых субъектов!
Мне тоже мыли голову в грозу
(не помню – почему,
но точно: мыли),
а мы с сестрой стояли на полу
и вот – глазьми,
бесцветными, цветными,
как два врага, смотрели на себя.
Мы никогда все это не любили.
Но почему все это – помню я?
Другая гроза. Папа, Юля, я. Папа за руку провожает нас в туалет.
По каким-то интеллектуальным причинам (а ему всего-то 30 лет) он говорит чудовищную вещь:
«Это – чтобы сразу всех. Иначе – кому вы нужны».
Юля руку выдергивает. Я же чувствую какой-то неизъяснимый восторг.
Потом уже, прочитав «Драму на охоте», я понял, что это – пошлость.
Но почему же тогда я чувствовал этот неизъяснимый восторг?
Я еще в институте заметил – обычная вещь для Достоевского: роман не начинается, пока не разразился скандал. Герои съезжаются, стягиваются в одну точку, но ничего не происходит.
Но вот появляется еще один. Искра вспыхивает. Скандал разгорается.
Это похоже на мои стихи. Обязательно надо сказать какую-нибудь гадость, чтобы они заработали.
(Мужчине из второго ряда
это кажется не-обязательным?
А вы попробуйте – )
Это тоже похоже на мои стихи.
5. Необходимое пояснение
Так вот поэзия – не гейзер,
не газировка и не нож,
но если ты ее откроешь
(а фигли ты ее откроешь),
то ты сперва ее уронишь,
потом и сам туда утонешь,
потом, как в мерсе, поплывешь.
Поэт (а не человек, хотя и человек тоже) всю свою жизнь работает на Избранное.
В этом смысле сборники уже умерших поэтов производят весьма приятное впечатление. Может, потому, что там нет случайных стихов, а значит, есть настоящий, выровненный сюжет. А может, по какой-то другой причине.
Ерундовое дело
№ 2010 / 27, 23.02.2015
На этаже третьем перед моим взором предстали стихи г. Воденникова:
Ах, жадный, жаркий грех, как лев,
меня терзает.
О! матушка! как моль, мою он скушал
шубку
5. Дмитрий Воденников как творец симулякров
На этаже третьем перед моим взором предстали стихи г. Воденникова :
Ах, жадный, жаркий грех, как лев,
О! матушка! как моль, мою он скушал
а нынче вот что, кулинар, удумал:
он мой живот лепной, как пирожок
безумьем медленным и сладким набивает
и утрамбовывает пальцем не на шутку.
О матушка! где матушка моя?
Отец мне говорит: Данила, собирайся,
поедем на базар, там льва степного возят,
он жаркий, жадный лев, его глаза
я знаю, папа, как они сверкают, –
я вытрясаю кофту в огороде:
вся кофта съедена, как мех весной у зайца,
я сам как заяц в сладком половодье.
О матушка! где матушка моя?
А ночью слышу я, зовут меня: Данила,
ни мёда, ни изюма мне не жалко,
зачем ты льва прогнал и моль убил,
так источается густой, горячий голос.
Я отвечаю: мне совсем не жарко,
я пирожок твой с яблочным повидлом.
А утром говорит отец: Пойдём
О матушка! где матушка моя?
Намедни сон сошёл: солдат рогатых рота,
и льва свирепого из клетки выпускают,
он приближается рычащими прыжками,
он будто в классики зловещие играет,
но чудеса! – он, как телёнок, кроток:
он тычется в меня, я пасть его толкаю
смешными, беззащитными руками,
глаза его как жёлтые цветочки,
и ослепляет огненная грива.
Но глухо матушка кричит из мягкой бочки:
Скорей проснись, очнись скорей, Данила.
И я с откусанным мизинцем просыпаюсь.
Это ли симулякр? Наверняка. Передо мной репрезентация, не копирующая, а моделирующая реальность. Ох, и сильное моделирование. Свои – над реальностью – новые смыслы. И я растерялся. Как симулякр должно чувствовать? Как-то по-особенному? Помня о его свойствах симулякра? Может, мне пора уже испытывать радость? Пока что этого нет. Хотя вселенская схватка с грехом, конечно, вызывает уважение. Ещё и матушка, та, что кричит из мягкой бочки, помогла. Но меня по-прежнему более волнует реальность вокруг меня, пусть не вселенская, но понятная и простая. Весеннее утро. Не «жаркий, жадный лев» , откусивший лирическому герою мизинец, а мой рыжий кот, запрыгнувший на подоконник. Наверняка для того, чтобы симулякр почувствовать, требуется определённая подготовка, даже обучение. И ещё много внутренних усилий.
 |
| Автор Николя ЖИТТАРД |
Есть фотография одна (она меня ужасно раздражает), ты там стоишь в синюшном школьном и в объектив бессмысленно глядишь (так девочки всегда глядят, и в этом смысле мальчики умнее). и скоро почки жирные взорвутся и поплывут в какой-то синеве. Но почему ж тогда так больно мне? что с самого начала и – обрати внимание – при мне в тебе свершается такое злое дело, единственное, может быть, большое, и это дело – недоступно мне. Но мне, какое дело мне, какое Эх. Вроде и усилия для понимания этого симулякра приложил немалые. Г. Воденников спрашивает: «какое дело мне?» , и я спрашиваю себя о том же. Вопросы за вопросами. Как вот понять: хороший это симулякр или плохой? Когда мои стихи осыпятся во прах /а это будет непременно, и я хочу, чтоб вы об этом знали/, на гениальных их костях /вам это тоже неприятно?/ своими же ногами, на собственных ногах. Ну пусть не самых лучших, (хотя и это, в сущности, неверно) но это мой стишок, мой стыд, мой прах. Наверняка этот симулякр хороший. А может, плохой? Нет. Скорее всего, хороший. Или же любой симулякр – хороший? В силу того, что он не копирует реальность, а возвышается над ней? Я вконец запутался… Если симулякр хороший, лучше реальности, – спрашиваю я себя, – значит, мне захочется не покидать его, а остаться в нём навсегда? Было горло красненьким, голодным, горькое, как масло, слепое, жадное горло – жалким и жадным горлышко, как рыбёшка, всех проглотила жадная жалкая рыба. А ты беги отсюда, вон пошёл, скотина, хватай за жабры и бросай, как палку. Но уже не рыба – слышишь, не голос а змея цветущая, голод её жалкий. Уж и вьётся уж, всех сожрал, мокрый: нет у него теперь ни снохи, ни свекрови, Грабли взял – опоздал: не жало и жабры, а глядит на тебя несчастная морда жабы. Ам, – сказала жаба и съела тебя. Странно, почему она плачет жемчужно и с тоски почему она плачет жемчужно и ломает нет у жабы ни брата, ни мамы, ни любимого, ни любимой – всех она съела, сука. Всех она заманила в своё горькое, в рыбку свою, в свою змеиную трубку и свистит теперь дудкой, и ей отвечает как в органе, то одно, то другое горло. А твой звук – самый нежный, лежи без муки, пой высоко – будет плакать тебе: скоро жаба разбрызжет полетят, как ракета, ноги её и руки, полетят, как ракета, руки её и ноги, выйдешь ты из неё, выйдут другие люди. Май, – скажут, – ай; май, куличи да пасхи, победили мы суку эту, рыбу, змею, жабу, будем лапками в лапту играть; царские А у меня горло болит: жалко жабу. Взял я мёртвое горло, склизкую трубку (тошнило меня, тряпкою взял, боялся), вырыл ямку и горло укрыл в грядку: спи спокойной, недолго уже осталось. Третий день молчу, глотку покрыла корка, болит, болит, братец, у братца твоего горло. Нет уж. Остаться на территории этого симулякра не хочется. Более того. Напрашивается вывод, что с симулякрами иметь дело небезопасно. Со здоровьем могут быть проблемы. Не с головой, так с горлом, например. Из стиха я так и не понял: как может болеть у братца горло, если оно закопано на грядке? Вот когда сказываются прорехи в моём литературном образовании. И снова о поговорках. Скажем, выбранных из симулякров г. Воденникова «симулякриках»: я сам как заяц в сладком половодье стал ревнив, как бык я пирожок твой с яблочным повидлом… любая женщина – как свежая могила …Запомню – применю в разговоре. Если нравится женщина – можно сказать предпоследнюю цитату, если разозлила… Интересно: не будет ли проблем с авторскими правами? Г. Воденников может и предъявить. Да что я так надолго остановился на одном месте? Вперёд по этажам Вавилона в поисках иных симулякров! Как вычислить симулякры? Я почитал литературу. Кроме главного свойства – репрезентации реальности – у симулякров немало отличительных свойств: – Симулякр как сексуальность – Симулякр как Хаос – Симулякр как интертекстуальность или цитации – Симулякр как интерес к тёмному, запретному, маргинальному – Симулякр как ризома – Симулякр как постмодернистская ирония – Симулякр как карнавализация – Симулякр как юродствование – Симулякр как кокетство – Симулякр как безличность, поверхностность 6. Александр Анашевич. Симулякр как сексуальность Сексуальность в постмодернизме – понятие постмодернистской философии, фиксирующее в своём содержании характеристику человеческой телесности, открывающую возможность конституирования вариабельных культурно артикулированных практик (секс), организующих тем или иным образом процессуально понятую эротическую сферу человеческого бытия. …трактовка секса как тотально физиологически детерминированного и потому константного феномена в классической культурной традиции сменяется в постмодерне интенцией на усмотрение в исторически конкретных конфигурациях сексуальных практик… Немного запутано, но, в принципе, понятно. Яркую реализацию приведённых выше положений я нашел у А.Анашевича – этаж аж десятый: а он тебя любил, лили Марлен с огромным хуем до колен он чемпион и бизнесмен любовь и деньги на обмен а он тебя ебал и убивал а думал: поднимал а думал: он подъёмный кран такой рычаг и коленвал прости ему тот карнавал вы оба смотрите из сросшихся могил в толпе других убогих и громил ты умерла, умерила свой пыл хозяйка клоунов, собачек и кобыл а он тебя любил а он тебя любил а он тебя любил Такая вот «сексуальная практика, усмотренная в исторически конкретной конфигурации» . Да и в стихотворении г. Анашевича «Собака Павлова» «сфера эротики оказывается выведенной из-под тоталитарного диктата пенитенциарных моральных и религиозных кодексов, конституируясь благодаря этому в качестве одного из центральных предметов постмодернистских философско-культурологических аналитик». Она не падала, не лаяла, не выла выбежала из последнего вагона ушла от деда, от бабки, от закона сладкая сладкая жизнь: смерть, вилы «не шерсть на мне, длинные длинные чёрные человеческие волосы не замёрзну даже на полюсе, – говорила она павлову женским голосом, – не замёрзну даже в сердце твоём даже без сердца, под скальпелем мои волосы станут огнём пылающая уйду от тебя на мороз, на свежий воздух павлов, ты злой, я не знала об этом, я не любила в начале, потом полюбила, всё от отчаянья, под капельницей, думала и смотрела в глаза твои голубые к скотоложству тебя, павлов, я знаю, ни к скотоложству, ни к замужеству, и даже рюмочки не выпить на брудершафт тебе бы только тельце моё на лоскуты как потрошитель делаешь это с нежностью, по-маньячески, не дыша а у меня нет уже ни яичников, ни мозжечка, нету глаза, берцовой кости, ушной полумёртвая стою, вся в зелёнке кто меня, павлов, спасёт из этой воронки я собака, павлов, собака, собака Павлова не анна павлова, не вера павлова, не павлик морозов даже не лена из москвы, которая обо мне в сердцах называла осколочной розой освободи меня, выпусти, пусть я стала калекой не страшно, главное не кошкой выпусти, дай мне под зад коленом только очень нежно, любя, понарошку чтобы я бежала бежала, летела словно между машин, на свободу, на свалку, в иное пространство ты научил меня, павлов, любоваться всем таким волшебным, бескрайним, Являются ли стихи г. Анашевича симулякрами? Несомненно. Например, в стихотворении «Собака Павлова» реальность не дублируется, а моделируется именно как «новая конфигурация сексуальных практик» . Перед тем, как двинуться дальше, запомню следующую фразу г. Анашевича: к скотоложству тебя, павлов, я знаю, Может, когда пригодится. Только при употреблении данной фразы фамилию «Павлов» нужно заменить на фамилию собеседника. Например… Данила Давыдов. Я обратил внимание на его симулякры, спустившись на этаж пятый. Увлекло сразу. Когда мои стихи осыпятся во прах“Все — Димочкой хотели Дмитрий Воденников. “Holiday”. — СПб.: ИНАПРЕСС, 1999. — 500 экз. Книга Дмитрия Воденникова “Holiday”, выпущенная издательством “ИНАПРЕСС” в Санкт-Петербурге, мне не нравится. Мне не нравится ее рыжий цвет и карманный размер, которые никоим образом не соответствуют автору незабвенного изысканного “Репейника”. Для меня остаются непонятными (а значит, неприятными) смысл и предназначение затейливой ориентальной фигурки с зонтиком и опахалом, которая настойчиво создает “дизайн”. Но более всего мне не нравится редакторский текст, многозначительно размещенный на четвертой странице обложки и призванный, по-видимому, представить творчество поэта Дмитрия Воденникова гипотетическому читателю, а значит, и мне, коль скоро я им оказалась. Этот текст не просто безграмотен, бессмыслен и претенциозен — он написан человеком, который не любит Дмитрия Воденникова и не понимает его стихов. Возможно, стихов понимать и не нужно — нужно всего лишь иметь смелость впустить их в себя. А вот если ты счел для себя возможным их издавать, или, иными словами, если ты взял на себя право быть куратором, проводником и “добрым гением” этого автора, или, другими словами, ты не устыдился поставить на соседней странице свое имя и имена еще четырнадцати “посвященных”, то будь любезен — дай себе труд любить Дмитрия Воденникова — иначе ничего не получится. Может, кому-то не нравится то, что я тут говорю, но это его трудности. Я не беру на себя право выступать в роли критика. Я беру на себя право любить. (В противном случае терпеть Воденникова практически невозможно, но это важно здесь только в том смысле, в каком “они не хотят ни терпеть, ни гибнуть”.) Собственно, не нравится — не читайте. Возможно, все это касается только меня. Если кого-то из вас тоже — я за вас рада. Все стихи в этой книжке я знаю почти наизусть. И подозреваю почему-то, что не я одна такая. Мне кажется, здесь не без вируса. Стоит в это окунуться, не заботясь о собственном здоровье, как начнешь с этими стихами спать и просыпаться. Если у вас стойкий иммунитет — поздравляю. Опять же, дальше можете не читать. Я пишу исключительно для представителей группы риска, таких же, как и я. Эти стихи я знаю почти что наизусть, я переспала с ними не раз, но это не мешает мне читать и открывать их снова, удивляясь тому, как они, тесно уложенные в карманный формат (тут я почему-то с улыбкой вспоминаю Гулливера в стране лилипутов), мгновенно разворачиваются и забирают тебя в свой внутренний космос, в котором, как в сказке — чем дальше, тем страшнее. И уже не видно ни экономичной упаковки, ни скудных полей, ни предельно измельченной гарнитуры Лазурского. Ты уже там, куда имел неосторожность забраться, а там можно заблудиться, как в себе самом. (К чести издателей следовало бы отнести тот факт, что книжечка надежно прошита — они догадались, что надо посильнее закупорить сосуд, в который стихи втиснуты под таким давлением, а то — попробуй их потом обратно запихни…) Я не собираюсь заниматься филологическим анализом стихов Дмитрия Воденникова. Во-первых, я в этом несильна, а во-вторых, не считаю это уместным. Кто силен — пожалуйста: флаг тебе в руки и электричку навстречу… Смею утверждать, что феномен этих стихов — не филологический, а психологический. С точки зрения науки о соединении слов не объяснить, почему тебя так забирает в плен и почему ты пытаешься это осознать только тогда, когда выбраться уже невозможно; почему пытаешься возмутиться, когда это уже поздно делать — ты сам напросился… С точки зрения филологии ты не сможешь объяснить, почему он, поэт, так умеет “воздухом дышать, как уж никто из них дышать не может”, и почему он решил, что он лучше всех , и почему тебе крыть это нечем. А потому, что тебя никто в это не втягивал. Может, тебя и имели в виду, но ничего тебе не дали иметь. Автор “Репейника” и “Трамвая” с тобой не заигрывал, любезный читатель, он ничего тебе не обещал, он не улыбался тебе, он с первых строчек честно дал тебе понять, что это его личное дело. И твое естественное желание подглядывать, ставшее вдруг отчего-то, при первом же прикосновении к этим стихам, патологическим, — не его вина и уж никак не его проблема — это уже твое личное дело и твои трудности. И твои трудности, что ты будешь жалеть, очень сильно, до слез жалеть то ли автора, то ли лирического героя, который — вот ведь эксгибиционист какой! — показал тебе свой подсознательный пылающий ад, пустил тебя в эту несказанную муку, в эти страшные сны. (Подожди еще. У этого спектакля четыре действия. И лучшая логика композиции — хронологическая. Его игра в итоге окажется куда более жестокой — но справедливой.) Ты помнишь сказку дядюшки Римуса про Братца Кролика, который просил Братца Лиса не бросать его в терновый куст? В результате Лис был цинично обманут, но ведь он, неизменно желающий отведать крольчатины (“Мне нравится, когда меня едят”), мог действительно не бросать. Он же продемонстрировал удивительное сочетание простодушного недоверия и легковерного любопытства. Кролик играл с огнем и выиграл. Потому что терновый куст — его дом родной. Читателю “Репейника” впору почувствовать себя обманутым Братцем Лисом, но автору, ей-богу, не до того, чтобы влиять на созревание читающего. И с кустом здесь все гораздо сложнее и страшнее. Он и дом, и Бог, и ад, и рай… А “зачем ты ходишь, зачем ты молишь?” Ты-то что под этот куст полез, подглядываешь? Там человек без штанов? Конечно, это всегда было интересно… Но это его куст, его цветущий барашек и все эти многоумные твари, грызущие его снаружи и изнутри. И чего ради он все это тебе рассказывает? Каким колдовством он тебя заставляет во всем этом присутствовать и страдать? А какая сила заставляет нас существовать в кошмаре сна? А если чужой сон пронзителен, как твой собственный? При этом заметь: в “Репейнике” абсолютно отсутствует собственно человеческая плоть автора — герой, если его можно так назвать, являет собой некий трагический сгусток универсальной материи, которая может сама себя съедать и уничтожать, быть пирожком с изюмом, цвести вербой, покрываться листочками, становиться адским лабиринтом для звериных игрищ, etc — несмотря на сомнительное наличие разрозненных и тленных частей тела (рук, ног, губ, горла и даже откушенного мизинца)… Герой “Трамвая” имеет вполне конкретную прописку. Не побоюсь этого слова — московскую. У него есть адрес, друзья и даже черты лица Дмитрия Воденникова. Это нетрудно проверить — у него всегда в кармане зеркало, хоть он об этом не сообщает, упоминая другие предметы. Все становится конкретнее, осязаемее, интимнее. В том числе внутренний ад. Он перестает носить черты коллективного бессознательного — здесь он уже “матерчатый, подкожный”, а рай, сравни, “подкладочный”. Автор пишет “о себе”. Собственно, он и в “Репейнике” делал это, но только в энергетически растворенном, безымянном состоянии. А тут вдруг он выворачивает карманы, как и собственную душу, понимаешь, наизнанку. Вместо беснующихся во мраке и в пламени тварей появляется настоящая живая кровь, с ужасом текущая по жилам и беззастенчиво рифмующаяся с любовью. Детские страхи превращаются в детские воспоминания. Мистические ландшафты и пространства сменяются земными, щемяще знакомыми. А то, что было “больше боли”, становится просто болью — вполне человечески ощутимой и от этого куда более болезненной. Но вместо того чтобы устыдиться своего случайно-бестактного проникновения в интимную жизнь чужой души, которая так безжалостно по отношению к самой себе продолжает обнажаться (а тебе ведь нравится бесплатный стриптиз? И ты думаешь, что на выходе не придется платить?), читатель (а он же и поэт, ибо кто же, если не поэты, нынче интересуется стихами), проснувшись, совершает вопиющее открытие: “Боже мой! Но ведь это же нельзя! Об этом же нельзя писать! Разве может кто-то, если он не безумец и не графоман, пытаться сообщать в поэтических строках нечто столь личное о себе, о смерти, о любви и снова о себе, о смерти… Что дает ему право быть уверенным в своей “гениальности”, дающей ему право писать об этом? Но у него это получается!” И читатель-исследователь старается понять и объяснить другим, почему это получается у Воденникова, какими такими особыми средствами это достигается. Кровь-любовь с молоком, разноцветная прозрачность, воробьиное смирение, краснеющее бесстыдство… Но другой, наивный, но ушлый читатель-поэт, простота которого хуже воровства, делает другое радостное открытие: “Значит, это возможно! Значит, эта тема поэтам не заказана! И мне не заказана!” Но этот, другой, опрометчиво встающий в очередь “воденниковообразных”, явно переоценил степень кокетства, допущенную поэтом Воденниковым в почти трагическом вопросе: “Кто же, кто же посмеет быть, кем был и смею я?” Если это вызов, то только для того, кто его захочет принять, а принять его захочет только дурак из вереницы безнадежных графоманов-подражателей. Они уже начали свое скорбное шествие. А он опять всех обманул. Он рационален до невозможности. И при этом он никого не обманывал. Даже тех читателей, которые решили, что этот распростертый и разоблачившийся герой нуждается в их любви и жалости, что он, с его страданием, близок им и понятен, и даже если и не совсем понятен (совсем не понятен), то все равно его нужно утешать, лелеять, красть и, в конечном счете, приватизировать. Ничего не выйдет. Он прекрасно знает, что “страдание” — это еще и выгодный товар, который хорошо продается. Цинично? А не цинично подглядывать и наслаждаться чужой болью, находя в этом мазохистское удовольствие? Вам нравится есть это? И вы думаете, что я вам теперь принадлежу? Вы думаете, что я как дурак разделся, не подумав о способах предохранения? Вообще-то я в пальто, и с карманами у меня все в порядке… А если вы с таким сочувственно-нездоровым аппетитом поели моих страхов, моей души, моей плоти и крови, обливаясь слезами умиления, то напрасно вы думаете, что выйдете из зала просто так. Вы скушаете еще и это. И он преподносит “Весь 1997”. Читатель кушает, но чувствует некую желудочную неудовлетворенность и изжогу (ведь он привык к многовкусному стриптизу, а тут автор сообщает ему: “Я — это очень, очень просто”), а кроме того, бедный читатель не знает, как реагировать на возникшее в оскорбленной душе смутное подозрение, что его здесь не ждали. (Почему-то он решил, что его ждали в предыдущих воплощениях. Но это на его совести. А тут он и вовсе не находит себе места.) Да еще и эта ощутимая пощечина в конце: “все восхищались? все меня жалели? все — Димочкой хотели называть?” Или еще кто-нибудь желает? Но читатель еще умеет себя успокоить и проявить “мудрую снисходительность” к “своему Димочке”, не приняв последний упрек на свой счет. “Весь 1997” написан на усталом выдохе. Он никого не хотел обидеть. Но проходит еще год. Читатель хочет жрать. А поэт уже просто зол. И он уже не стесняется прямых намеков на читательскую прожорливость. Ты проглотил “Весь 1997”? Подавись теперь 98-м со всеми его многоточиями. “Обижать людей нельзя — но так получилось… Нехорошо получилось. Очень жаль.” Ты считаешь, любезный читатель, что я жесток по отношению к тебе? Ты меня жалел, а я тебя не хочу? Но я сам был к себе безжалостен. Разве ты этого не заметил? Теперь я тебе таким не нравлюсь? А разве я тебе обещал что-нибудь другое? Я тебе — ничего не обещал, так же, как и те, кто меня не читал. А раз ты имел смелость меня читать и жалеть, любуясь тем, как я пребываю во тьме (“а я ведь там лежал здоровый и опрятный”), — тогда надевай красивый пиджак, становись позади и приплясывай. Это проще, чем заглядывать во тьму. Я чужого не беру, и ты на чужой каравай рот не разевай. “Попробуй сам теперь собою насладиться.” Фуршета не будет. Все свободны. Общий холидей. Дмитрий Воденников: ОбещаниеЗдесь есть возможность читать онлайн «Дмитрий Воденников: Обещание» — ознакомительный отрывок электронной книги, а после прочтения отрывка купить полную версию. В некоторых случаях присутствует краткое содержание. Город: Москва, год выпуска: 2011, ISBN: 978-5-699-52058-9, издательство: Array Литагент «Эксмо», категория: Поэзия / на русском языке. Описание произведения, (предисловие) а так же отзывы посетителей доступны на портале. Библиотека «Либ Кат» — LibCat.ru создана для любителей полистать хорошую книжку и предлагает широкий выбор жанров: Выбрав категорию по душе Вы сможете найти действительно стоящие книги и насладиться погружением в мир воображения, прочувствовать переживания героев или узнать для себя что-то новое, совершить внутреннее открытие. Подробная информация для ознакомления по текущему запросу представлена ниже:
Обещание: краткое содержание, описание и аннотацияПредлагаем к чтению аннотацию, описание, краткое содержание или предисловие (зависит от того, что написал сам автор книги «Обещание»). Если вы не нашли необходимую информацию о книге — напишите в комментариях, мы постараемся отыскать её. Дмитрий Воденников: другие книги автораКто написал Обещание? Узнайте фамилию, как зовут автора книги и список всех его произведений по сериям.
Эта книга опубликована на нашем сайте на правах партнёрской программы ЛитРес (litres.ru) и содержит только ознакомительный отрывок. Если Вы против её размещения, пожалуйста, направьте Вашу жалобу на info@libcat.ru или заполните форму обратной связи.
Обещание — читать онлайн ознакомительный отрывокНиже представлен текст книги, разбитый по страницам. Система сохранения места последней прочитанной страницы, позволяет с удобством читать онлайн бесплатно книгу «Обещание», без необходимости каждый раз заново искать на чём Вы остановились. Поставьте закладку, и сможете в любой момент перейти на страницу, на которой закончили чтение. Другая гроза. Папа, Юля, я. Папа за руку провожает нас в туалет. По каким-то интеллектуальным причинам (а ему всего-то 30 лет) он говорит чудовищную вещь: «Это – чтобы сразу всех. Иначе – кому вы нужны». Юля руку выдергивает. Я же чувствую какой-то неизъяснимый восторг. Потом уже, прочитав «Драму на охоте», я понял, что это – пошлость. Но почему же тогда я чувствовал этот неизъяснимый восторг? Когда мои стихи осыпятся во прах Я еще в институте заметил – обычная вещь для Достоевского: роман не начинается, пока не разразился скандал. Герои съезжаются, стягиваются в одну точку, но ничего не происходит. Но вот появляется еще один. Искра вспыхивает. Скандал разгорается. Это похоже на мои стихи. Обязательно надо сказать какую-нибудь гадость, чтобы они заработали. (Мужчине из второго ряда это кажется не-обязательным? Это тоже похоже на мои стихи. 5. Необходимое пояснение Так вот поэзия – не гейзер, не газировка и не нож, но если ты ее откроешь (а фигли ты ее откроешь), то ты сперва ее уронишь, потом и сам туда утонешь, потом, как в мерсе, поплывешь. Поэт (а не человек, хотя и человек тоже) всю свою жизнь работает на Избранное. В этом смысле сборники уже умерших поэтов производят весьма приятное впечатление. Может, потому, что там нет случайных стихов, а значит, есть настоящий, выровненный сюжет. А может, по какой-то другой причине. Но в любом случае – заметил я недавно – жизнеутверждающие стихи в посмертных публикациях выглядят вообще крайне неубедительно. А я еще империю любил (она б любить меня не стала), но вот когда она пропала – не по моей вине пропала – я никого не полюбил. Я ничего еще не отдавал: 7. Еще одно необходимое пояснение Как известно, Мандельштам писал о «далеком» читателе. Не знаю, какой уж там читатель, – не видел. Но когда я пишу, то у меня есть две цели, два адреса. О первом я и говорить здесь не собираюсь (это бессовестно), а второй это – вы. Это не значит, что всех вас я тоже вижу. Но это значит, что всех вас я имею в виду. Впрочем, и здесь есть одна червоточина. Когда мне хлопают (а я люблю, когда мне хлопают), мне всегда хочется раскинуть руки. Вот так. Только я ни разу этого не делал, потому что боялся. Но – когда-нибудь – я обещаю вам, – закончив свое последнее стихотворение, я все-таки скажу себе: АП! – и раскину руки. Я веду за руку свою трехлетнюю племянницу, Полину. На ней красивое платье, и она боится машин. Я ей говорю: «Ничего не бойся – я же с тобой». Она верит. Тогда, впадая в педагогический раж, я добавляю: «А чтобы быть совсем хорошей девочкой, – какать, Поленька, ты все-таки должна на горшок». Она (яростно и непримиримо): Ни-ког-да. А чтобы быть   Загрузка...Похожие публикации |
