Почему стихи фета подвергались критике

Классик неформата. Афанасия Фета травил весь мир русской литературы

5 декабря (по новому стилю) 1820 года родился Афанасий Шеншин. Но знаем мы его под другим именем — Афанасий Фет.

И знаем крепко. Несмотря на то что в классическом «иконостасе», который есть в каждом кабинете литературы, его портрет катастрофически отсутствует. И даже несмотря на то что в пору его творческого расцвета авторитетнейший критик Дмитрий Писарев предрекал: «Со временем сочинения господина Фета пойдут разве что на завёртывание сальных свечей, мещёрского сыра и копчёной рыбы».

Однако вышло с точностью до наоборот. Как минимум одно произведение Фета знают даже те, чьё знакомство с литературой ограничилось просмотром фильма «Приключения Буратино». Помните, когда Мальвина устраивает диктант? «Пишите: «А роза упала на лапу Азора». Написали? Теперь прочтите эту волшебную фразу наоборот». Автор этой «волшебной» фразы — Афанасий Фет.

Лошадиный поэт?

По частоте цитирования Фет запросто может составить конкуренцию даже Пушкину. Его «Я пришёл к тебе с приветом Рассказать, что солнце встало, Что оно горячим светом По листам затрепетало» или ставшее романсом «На заре ты её не буди, На заре она сладко так спит; Утро дышит у ней на груди, Ярко пышет на ямках ланит» встречается уж точно не реже, чем «Мороз и солнце, день чудесный». Ну а о том, что стихотворение «Шёпот, робкое дыханье, Трели соловья, Серебро и колыханье Сонного ручья» написано им без единого глагола, знает, наверное, каждый школьник.

Впрочем, сам Фет отлично знал своё место. Более того — обладал достаточным мужеством, чтобы иронизировать по этому поводу: «Кто я такой? Уложусь в четыре слова по убыванию значимости. Солдат, коннозаводчик, поэт и переводчик!»

Камнем преткновения стали как раз первые два слова. Травили его за это страшно. Хотя, если подумать, то что здесь такого? Для нашей поэзии вообще характерна этакая кавалерийская жилка. Скажем, гусар Денис Давыдов почему-то ни у кого насмешек не вызывал. Или Николай Гумилёв, поручик Александрийских гусар. А вот Афанасий Фет, служивший кирасиром, то есть в тяжёлой кавалерии, удостоился не менее тяжёлого семинарского юморка Николая Чернышевского: «Все его произведения такого содержания, что их могла бы написать и лошадь, если бы выучилась писать стихи».

Ситуация до боли знакома. Если человек осмеливается «умничать и оригинальничать», то на него обрушивают все громы и молнии. И прежде всего вооружаются термином «неформат». Дескать, на нашем радио это не пойдёт, потому что народу это не нужно. Что же именно «нужно народу», решает программный директор. В случае Фета — ведущие критики «толстых» журналов. «Его «чистое искусство» мало кого трогает и никому не надобно. Народу дорого то, что является девизом нашего времени: польза, дело, практика. А он этого начисто лишён», — вот лейтмотив журнальных нападок на Фета.

Конечно, в стихах нашего героя вряд ли можно найти призывы к бунту. Или хотя бы яростное соболезнование крестьянам, что было свойственно духу времени, формату. «Чудная картина, Как ты мне родна: Белая равнина, полная луна, Свет небес высоких, И блестящий снег, И саней далёких Одинокий бег» — это да. А вот «глаголом жечь сердца людей» — не про него. Но вот насчёт девиза «польза, дело, практика»… Здесь Афанасий Фет может дать сто очков вперёд любому из критиков.

Обманул смерть

Он купил двести десятин степной земли, к коей прилагался барский дом о семи комнатах. Шикарно, не так ли? Но дом был покрыт соломой. Земля же, по свидетельству ехидного Тургенева, представляла собой «плоский блин, на блине — шиш, вместо природы — одно пространство». А уже через несколько лет усадьбу было не узнать.

В то время как Иван Тургенев, «печалясь о судьбе крестьянской», спокойно пребывал в Париже, Афанасий Фет занимался конкретным, довольно трудным и грязным делом. И нимало не заботился абстрактным «счастием народным». О чём впоследствии и написал Льву Толстому: «Тургенев пустил по миру своих крестьян, порубил леса, разорил строения и промотал до шерстинки скотину. Этот любит Россию. Другой же роет в безводной степи колодец, сажает лес, сохраняет сады, разводит высокие породы животных, даёт народу заработки. Этот не любит Россию и враг прогресса».

На улучшение условий жизни сотен крестьян, на школы и больницы для них Афанасием Фетом было положено семнадцать лет. Во всё это время — ни одного стихотворения. Со старыми стихами — ещё хуже. «За 26 лет не было продано и тысячи экземпляров моего сборника… »

И тем не менее Афанасий Фет всё-таки победил. Некоторым образом — даже саму смерть. Дело в том, что в конце XIX столетия, во времена славы Ильи Репина, считалось: если этот художник напишет чей-то портрет, то оригинал вскорости помрёт. Поэт Тютчев, например, скончался через полгода. Писатель Писемский — через три месяца. Композитор Мусоргский — вообще через девять дней. Когда Репин написал тот самый канонический портрет, с бородой и прищуром, все решили, что Фету уж точно несдобровать. А он и тут всех обманул. Нет, Фет, конечно, умер. Но только спустя одиннадцать лет.

Предвидя скорую кончину, он пожелал выпить шампанского. А потом продиктовал записку: «Не понимаю преумножения неизбежных страданий, добровольно иду к неизбежному». Взял стальной стилет и. тут же его лишился — отняла секретарша. В поисках другого ножа он выбежал из комнаты, но с возгласом: «Чёрт!» упал на стул. Только дёрнулась правая рука, сложенная в щепоть, как бы для крестного знамения. Это был конец.

Современники об Афанасии Фете

Воспоминания Ивана Тургенева, Василия Боткина, Николая Страхова и других литераторов и критиков о знаменитом поэте

Афанасий Фет (1820 — 1892) — выдающийся русский поэт и переводчик, член-корреспондент Петербургской Академии наук.

Один из самых утонченных лириков XIX века, он одновременно был чрезвычайно деловым человеком: сначала действующим гвардейским офицером, а после выхода в отставку — хозяйственным помещиком. В 1867 году Фет даже избирался мировым судьей. Эта «двойственность» характера поэта удивляла его современников, часто не давая по достоинству оценить его творчество.

Мы собрали воспоминания литераторов и критиков об Афанасии Фете.

Из письма Льва Толстого к Александру Пругавину

«Фет остроумно говорил: чем больше живу, тем больше ничего не понимаю; я же, напротив, чем больше живу, тем яснее понимаю то, чего нам недостает и над чем мы все должны трудиться».

Николай Страхов, философ и публицист

«Фет был поэтом вполне и до конца; и потому — прославлять его значит тоже, что прославлять поэзию. И, наоборот: для понимания тайны поэтического творчества он такой живой и ясный пример, какого другого не найти. Он сам, конечно, хорошо сознавал, что носит в себе эту тайну, и часто выражал ее очень странными речами. Он говорил, что поэзия и действительность не имеют между собою ничего общего, что как человек он — одно дело, а как поэт — другое. По своей любви к резким и парадоксальным выражениям, которыми постоянно блестел его разговор, он доводил эту мысль даже до всей ее крайности; он говорил, что поэзия есть ложь и что поэт, который с первого же слова не начинает лгать без оглядки, — никуда не годится.

Люди, всею душою погруженные в действительность, твердо в нее верящие и постоянно хватающиеся за нее всеми возможными способами, должны прийти в великий соблазн от таких речей. „Чем хвалится, безумец!“»

Василий Петрович Боткин, литературный критик

«. Мы считаем г. Фета не только истинным поэтическим талантом, но явлением редким в наше время, ибо истинный поэтический талант, в какой бы степени ни проявлялся он, есть всегда редкое явление: для этого нужно много особенных, счастливых, природных условий. Как в то время, когда мир исполнен исключительно заботами о своих матерьяльных интересах, когда душа современного человека погрузилась в мертвящие вопросы об удобствах матерьяльного своего существования, когда так часто слышатся или стоны, или клики пресыщенного эгоизма, когда раздумье и сомнения, уничтожив в нас молодость и свежесть ощущений, отравили в них всякое прямое, цельное наслаждение духовными благами жизни, — в это время является поэт с невозмутимою ясностию во взоре, с незлобивою душою младенца, который каким-то чудом прошел между враждующими страстями и убеждениями, не тронутый ими, и вынес в целости свой светлый взгляд на жизнь, сохранил чувство вечной красоты, — разве это не редкое, не исключительное явление в наши времена?»

Михаил Салтыков-Щедрин

«В семье второстепенных русских поэтов г. Фету, бесспорно, принадлежит одно из видных мест. Большая половина его стихотворений дышит самою искреннею свежестью, а романсы его распевает чуть ли не вся Россия, благодаря услужливым композиторам, которые, впрочем, всегда выбирали пьески наименее удавшиеся, как, например, „На заре ты ее не буди“ и „Не отходи от меня“. Если при всей этой искренности, при всей легкости, с которою поэт покоряет себе сердца читателей, он все-таки должен довольствоваться скромною долею второстепенного поэта, то причина этого, кажется нам, заключается в том, что мир, поэтическому воспроизведению которого посвятил себя г. Фет, довольно тесен, однообразен и ограничен».

Из письма Ивана Тургенева к Ивану Борисову

«Фету я написал недели две тому назад письмо с иллюстрациями, которое он, вероятно, Вам показал. — Вы совершенно верно определили его характер — недаром в нем частица немецкой крови — он деятелен и последователен в своих предприятиях, при всей поэтической безалаберщине — и я уверен, что, в конце концов, — его лирическое хозяйство принесет ему больше пользы, чем множество других, прозаических и практических. С умилением воображаю, как я буду дразнить его, спорить с ним и т. д., и т. д.

Помните Вы при этом изящный изгиб, который Фет придает своей талье?

О когда я его улицезрю! Я уверен, что он еще растолстел».

Почему стихи фета подвергались критике

— Можно ли написать хорошую книгу о человеке, который тебе не нравится или, напротив, нравится чрезмерно?

Михаил Макеев

— Я считаю, что нельзя написать хорошую книгу о человеке, который тебе совсем не нравится. Если вы тем не менее беретесь за такое дело, надо чтобы отношение к герою книги как-то изменилось в ходе работы. Но если вы его слишком любите, тоже есть опасность: можно просто включиться в хор его почитателей. В принципе, это не так уж и плохо, но важно себя контролировать. Например, больше внимания обращать на те факты, которые сбивают вашу благостную картину. Да, апологетические биографии дурны, но и злые, разоблачительные не лучше. Когда вы хотите кого-то разгромить, вас ждет дорога с односторонним движением.

Конечно, избавиться от субъективности никогда не удастся. У вас не может быть объективных причин заниматься Мережковским или Достоевским. Вы их любите, или они вызывают у вас раздражение, или вы провели с ним детство, но они так или иначе втянули вас в свою орбиту. Поэтому следует держать себя под контролем, проверять, не занесла ли вас ваша любовь или неприязнь туда, где вы уже просто начинаете говорить неправду.

И все же я предпочитаю любовь неприязни — это лучший стимул.

— Что было самым сложным в работе над биографией Фета?

— В техническом смысле — обилие материала и неравномерность его распределения: крайне мало про детство и юность, но лавина писем и документов о последних годах жизни. Я признаю, что освоение всего этого — дело будущего.

В более человеческом и эмоциональном смысле трудным было то, что Фет — человек неблизких мне взглядов. Приходилось искать какие-то способы, чтобы понять его, испытать к нему симпатию именно как к человеку.

В конце концов я пришел к выводу, что мне симпатична в Фете его последовательность и честность — то же, что нравилось Николаю Страхову , например. Готовность говорить Б, если уже сказал А. Это не то же самое, что наивность: за таким складом личности стоит самосознание, и Фет культивировал его в себе. Он выстраивал себя как анфан террибль — ужасное, но любимое дитя: говорю что думаю, принимайте как есть.

Такая стратегия выработалась у Фета еще в 1850-е годы в кругу «Современника», своего рода непростое простодушие . И он пестовал его в себе до самой смерти. Это пусть Тургенев врет сам себе, а Фет не будет врать.

— В книге вы, естественно, не говорите о своем отношении к Фету. А сейчас можете сказать?

— Трудно сформулировать, как я к нему отношусь. Я словно остановился на полпути. До начала работы что-то, связанное с Фетом, находилось для меня в черной зоне, в зоне недопустимого. Речь о его консервативной, антигуманной позиции. «Как можно говорить такую чушь?», «Как можно быть таким жестоким?», «Как можно быть таким самоуверенным?». Риторические вопросы, конечно.

Но когда я принялся разбираться в основах его убеждений, начала проявляться логика, и стало понятным, что это не просто бред. Более того, я начал признавать за этим право на существование и понял, что Фет не просто дикий помещик, удивительным образом писавший хорошие стихи.

Но до симпатии к его взглядам на Россию, на крестьянство, на место человека в мире дело не дошло. Я остановился посередине между пониманием и начинающейся симпатией. Больше всего мне по душе его философские взгляды, его «шопенгауэрианская тавтологичность». Он пришел к тому, что человеческая жизнь не нуждается в каком-то абсолютном оправдании. Мы живем, потому что живем, пока воля к жизни в нас сильнее воли к смерти, и не надо это обосновывать, надо просто делать свое дело.

К моему удивлению, в его полемике с Толстым я встал на сторону Фета. Вопрос, почему я не кончаю с собой, если не знаю истины, мне, как и Фету, кажется глупым. Или вопрос, как можно пойти обедать, если мы еще не решили, есть Бог или нет? Я не сторонник такого подхода. Живем, потому что жизнь хочет жить нас, потом перестает хотеть, и мы исчезаем. Я рассмотрел эту проблему в главе «Судья», которая начинается не с деятельности Фета в мировом суде, а с Шопенгауэра.

— Какое открытие, сделанное во время работы над книгой, вы можете назвать самым значительным?

— Серьезных научных открытий в книге нет. Для меня главным открытием стал пересмотр любовной истории Фета и Марии Лазич . И дело даже не в том, виноват он или не виноват в ее смерти. Мы не можем нести ответственность за все, что происходит с людьми, которые попадают в нашу орбиту. Она погибла больше чем через год после разрыва между ними — получается, виноват тот, кто год назад был с ней в отношениях? Некрасова тоже так обвиняли: мол, когда к нему пришел молодой человек и попросил у него денег, Некрасов не дал, и тот покончил с собой. Молодой человек растратил кучу средств, и сто раз ему давали, а в сто первый отказали, он покончил с собой, и что, Некрасов в этом виновен? Сам он, конечно, переживал жутко, но в общем это абсурд.

Нет, я с такой точки зрения этот сюжет даже не рассматривал. Я просто пересмотрел позицию Фета в отношении этой девушки. Обычно у нас такая модель: расчетливый и непоэтичный в жизни Фет отказался от брака с красивой и развитой девушкой, потому что она была бесприданница, а «Феклу» Боткину, купчиху, взял из-за приданого. Это не так. Его поведение нельзя назвать сухим и рассудочным, он многим был готов пожертвовать ради Лазич, в том числе надеждами на дворянское звание . Фет, конечно, перешел определенную границу, он слишком привязался к девушке. Но в какой-то момент у него включился разум, и правильно: ну поженились бы они, таскались бы по полкам, и вся любовь сошла бы на нет, потому что не на что было бы жить. Для Фета было проблемой купить мундир. Он служил кирасиром, а они носили белые мундиры — представляете, Фет на маневрах все время думает, что если мундир повредит немного, то купить другой будет не на что. А тут жена. Вот главное из того, что я пересмотрел, и в этом смысле я Афанасия Афанасьевича очень хорошо понимаю.

— А что вас больше всего позабавило в его биографии?

— Студенческие годы. Я пытался воспроизвести это, показать контраст: как, например, Грановского воспринимали студенты — аплодируют, встречают у входа, — и как Фет спит на его лекциях или стихи пишет.

Забавная история случилась, когда Фет в первый раз после долгого отсутствия приехал в Новоселки : он влюбился в гувернантку и даже хотел жениться на ней. Стали думать, где взять денег, и решили: раз Фет — поэт, нужно издать сборник его стихов, он прославится и разбогатеет. Даже сама девушка дала ему денег на это издание. Фет, конечно, не разбогател, но так увидел свет его первый сборник стихов — «Лирический пантеон».

Другой забавный эпизод. Лесков как-то приглашал знакомого на вечер и написал ему: «У Полонского будет старец Афанасий Фет Не придете ли посмотреть на это „чудище обло, озорно, стозевно?”» Такая у Фета была репутация: чудище стозевно и лаяй.

Еще известно, что он специально уезжал в Москву на Пасху, чтобы не христосоваться с мужиками — очень не любил этого делать.

— А что, наоборот, показалось вам в его жизни самым жутким?

— Момент с наследственным сумасшествием, которое принесла в семью его мать Шарлотта. У нее было серьезное психическое расстройство — судя по всему, наследственное. Ее старшая дочь Каролина, которая осталась в Германии, закончила жизнь сойдя с ума. Сестра Фета Надежда закончила жизнь в лечебнице, брат Василий и брат Петр — тоже, хотя с последним спорный вопрос. Племянник Петр, сын Надежды, тоже сошел с ума. Уцелели из этого поколения только он, Фет, и его сестра Люба. Все остальные братья и сестры закончили душевной болезнью. Это самая мрачная сторона его жизни. Он довольно рано понял, что это наследственность, и жил с этим.

История с утратой фамилии и дворянского достоинства тоже трагична. Но я бы этого не преувеличивал. Фет был очень разумный человек. Пишут, что у него была идея фикс, что он всю жизнь положил на то, чтобы вернуть себе дворянское звание, но это не так. Когда он понял, что это невозможно, он начал другую жизнь. И купил ферму, он сам так ее называл, чтобы жить и иметь доход. Он не считал себя помещиком — он не был тогда дворянином, не был связан с крепостным трудом. А когда получил дворянский титул, то купил себе уже поместье, в Воробьевке , с беседками, со всем подобающим.

— Чтобы лучше понять то или иное стихотворение поэта, обязательно ли доискиваться, с какими эпизодами в его биографии оно связано? Или мы лучше чувствуем те поэтические произведения, которые соотносятся с нашим опытом? Как вы понимаете/чувствуете стихотворения Фета?

— Чтобы понять стихи Фета, знание его биографии не нужно, она не имеет никакого отношения к его стихам. Как я их воспринимаю и чувствую? Стихи Фета замечательные, красивые, но с его поэзией нельзя жить, как, например, с поэзией Некрасова. Поэзией Некрасова можно в жизни руководствоваться. Прочтешь стихотворение «Железная дорогая» — и, условно говоря, можно идти бороться за этот несчастный народ. Символистская поэзия такая же — это целая жизненная программа. А фетовские стихи фиксируют сильные моменты, но сиюминутные.

Я лежал в больнице в прошлом году после очень болезненной операции и там начал переписывать эту книгу по второму разу. Так вот, поэзия Фета может очень скрасить жизнь, она освобождает, дает облегчение («жизни вздох»). Особенно его поздние стихи, такие мрачновато-космические. Но встает вопрос: а что дальше с этим делать? И вы просто кладете их на полку.

Восприятие зависит от того, какое место занимает литература в вашей жизни. Есть люди, которые живут литературой. Они читают «Героя нашего времени» и подражают Печорину. После самоубийства Есенина была эпидемия самоубийств (как и после гетевского «Вертера»). Бывают такие книжки и бывают такие люди с определенным типом сознания: им нужна книга, чтобы по ней жить. И вот им требуется поэт вроде Некрасова, Блока, Мережковского или Оскара Уайльда.

А если литература для вас приятный отдых и украшение жизни (речь об «отдыхе» и «украшении» без пошловатых смысловых оттенков), тогда Фет — самое то.

— Известно, что отношение к творчеству Фета менялось с течением времени: при жизни он был известнейшим литератором, потом эталонным стихотворцем по версии символистов, потом сезонным поэтом в советской школе. А кто Фет сейчас?

— Фета сейчас воспринимают ровно так, как он сам этого хотел. Он всегда считал, что настоящая литература предназначена только для избранных. Ни писать великие произведения, ни понимать их вся нация не может, не должна — да и наплевать на это. У него есть хорошая формула — «почитать по представительству». Масса народа почитает великих людей как своих «представителей», ничего толком о них не зная, и это нормально. Мы почитаем Эйнштейна или Перельмана, но разобраться в их построениях не можем. Однако мы гордимся тем, что среди нас есть такой замечательный, положим, математик, хотя понимают его пять — десять человек. Так же и с литературой: великая поэзия — удел избранных. Стихи Фета именно такие. Они написаны человеком исключительно одаренным (от скромности он никогда не страдал), а понимать их, по мнению автора, способны только избранные, остальные же пусть его поэзию просто уважают.

Уверен, что примерно так сейчас и есть. Небольшое количество людей испытывают потребность в том, чтобы открыть книгу Фета, и способны чувствовать его творчество. Остальные же изучают фетовские стихи — какие попроще, знакомятся с тем, что такое русский язык, русская поэзия, и с тем, как можно на русском языке писать стихи. Потом они уходят из школы и все это забывают. Фет так и хотел, так оно и сбылось.

По мнению Фета, поэт, который приятен и интересен массам, — плохой поэт, а его поэзия — ложная и ничтожная (например, некрасовская). Настоящая литература такой не может быть, она всегда ориентируется на избранных.

Фет не верил ни в прогресс, ни в то, что литература в нем участвует. Например, мысль о том, что через сто лет все будут читать Фета, будут эстетически развитыми, показалась бы ему нелепой — никогда такого не случится. Его соратники по чистому искусству Дружинин и Боткин были гегельянцами и верили в прогресс. Они думали, что такая поэзия, как у Фета, вносит свой вклад в общий прогресс человечества. Пускай она оторвана от жизни, но она развивает человека и его эстетические представления. Фет никогда так не думал и в этом плане с ними никогда не солидаризировался. Он настоящий аристократ, и, по его мнению, всегда будет аристократия и всегда будет плебс. Будут те, кому его поэзия не нужна, — ну не нужна, и не надо.

Мне это в нем нравится. Точнее, мне не нравится такая позиция, она мне чужда, но нравится последовательность Фета. Почти никто не смел высказываться так прямо, как он.

Все мое понимание литературы и жизни противоположно такому подходу, но Фет мне симпатичен тем, что отстаивает свои взгляды, которые шли вразрез со всей нашей национальной традицией. Даже Дружинин, сторонник чистого искусства, верил, как и Некрасов, что мужик «Белинского и Гоголя с базара понесет» (возможно, он поставил бы Пушкина на место Гоголя, но подписался бы под этим). А Фет, какие фамилии ни подставляй, сказал бы, что это глупость, потому что мужику не надо ни Гоголя, ни Пушкина, ни Фета.

Афанасий Фет – безглагольный лирик

Если Пушкин «глаголом жег сердца людей», то Афанасий Фет нередко вообще обходился без этой части речи. Лирик в поэзии, в жизни он был расчетливым помещиком, а в политике придерживался весьма консервативных взглядов.

Эта история начинается как завязка старинного романа. Русский дворянин Афанасий Неофитович Шеншин встретил в Германии Шарлотту Элизабету Фёт (урожденную Беккер), которая состояла в браке с Иоганном-Петером-Карлом-Вильгельмом Фетом, и в 1820 году увез ее в Россию. Тогда же у них родился сын, которого в честь отца назвали Афанасием. Однако обвенчались супруги по православному обряду только в 1822-м. И потому – по российским законам того времени – будущего поэта можно было считать либо незаконнорожденным, либо сыном немца Фета. Родители выбрали третий вариант, и до 15 лет он носил фамилию русского отца – по большому счету незаконно. В конце концов обман вскрылся, и ему пришлось стать Фетом.

Разночинец, который не смирился

Детство его прошло в усадебной идиллии. Шеншины владели чуть ли не половиной Мценского уезда Орловской губернии. Впрочем, на состоянии его отца всю жизнь сказывались карточные долги офицерской юности. Лет в девять Афанасий стал слагать стихи. Сначала на немецком, а потом и на русском:

Чудная картина,
Как ты мнеродна:
Белая равнина,
Полная луна,
Свет небес высоких,
И блестящий снег,
И саней далеких
Одинокий бег.

это он написал в неполных 22, вспоминая о счастливых «усадебных» детских годах. Секрет его поэзии на удивление ясно предсказан в этих строках: напевность, взволнованное перечисление всего, что дорого сердцу.

Ему исполнилось 14, когда нашелся доносчик, обративший внимание на семейные тайны Шеншиных. Церковные и светские власти провели расследование – и признали Афанасия «сыном господина Фета». А значит, по закону он был разночинцем, а не дворянином.

К его студенческим годам семья Шеншиных практически разорилась, и будущий поэт потерял не только фамилию, но и достаток. В университете он, к восторгу сокурсников, писал стихи чуть ли не каждый день. «Поэзией мы тогда старались упиться всюду, принимая иногда первую лужу за Ипокрену», – иронически вспоминал он много лет спустя. Его вдохновили слова Николая Гоголя, который похвалил стихи юного Фета кратко, но емко: «Несомненный талант».

В 1840 году Фет выпустил свой первый сборник – «Лирический пантеон». Деньги на издание дала ему возлюбленная – гувернантка сестры. 300 рублей – это были все се сбережения. 19-летний поэт даже собирался на ней жениться, но понял «всю нелепую несбыточность наших затей». Вскоре они расстались.

Первый сборник не принес ему славу, но и незамеченным не остался. «Из живущих в Москве поэтов даровитее всех господин Фет», – писал тогда в критическом литературном обзоре Виссарион Белинский. Но стихи, которые он слагал в то время, сегодня воспринимаются как черновик будущего Фета – тонкого и музыкального:

Когда на серый, мутный небосклон
Осенний ветер нагоняет тучи
Гоняет желтый лист и разложен
Передо мной в камине огнь трескучий, —
Тогда я сам осенняя пора:
Меня томит несносная хандра.

Позже он и сам счел эти опусы вялыми и подражательными и почти никогда не перепечатывал их в своих новых изданиях. Что же привлекло Гоголя в этих строках? 1840 год был пиком «пушкинианства». После гибели великого поэта его стихи были приняты за образец. Десятки поэтов стремились написать «своего» «Евгения Онегина» – со всеми реалистическими подробностями, с поэтизацией разговорной речи. А Фет и в юности был другим. Его стихия – лирический порыв. Иногда невнятный, но часто – захватывающий. «Поэзия непременно требует новизны, и ничего для нес нет убийственней повторения», – говорил Фет.

Он не примирился со своим разночинством. Окончив философский факультет Московского университета, поступил унтер-офицером в кирасирский полк. С дипломом философа он мог найти себе место и посолиднее, но встал под ружье и отправился в Херсонскую губернию, чтобы выслужить дворянство. Как назло, законы в то время изменились не в его пользу: с 1845 года по указу императора Николая I потомственное дворянство полагалось только старшим офицерам, начиная с майора. До этого звания Фет не дотерпел. Прослужив почти 13 лет, он вышел в отставку в чине гвардейского штабс-ротмистра.

Хозяйственник и консерватор

В обыденной жизни Фет был совершенно не похож на свои стихи. Рассудочный, расчетливый, деловитый, почти скряга. В истории литературы остался романтический миф о возлюбленной поэта Марии Лазич, которую он оставил, а она – буквально – сгорела, погибла при пожаре, который, возможно, сама устроила. Стихи, посвященные Лазич, принесли Фету славу изысканного мастера любовной лирики:

Хоть память и твердит,
что между нас могила,
Хоть каждый день бреду
томительно к другой, –
Не в силах верить я,
чтоб ты меня забыла,
Когда ты здесь, передо мной.

Конечно, эти строки как святыню переписывали в свои альбомы сотни романтических барышень. Но Лазич была бесприданницей, а Фет женился на другой Марии, богатой невесте, дочери известного чаеторговца Петра Боткина. И, получив приданое, приумножил его, став образцовым помещиком. Это не был брак по расчету. Он любил Марию Боткину, хотя она не считалась красавицей. Перед свадьбой они поверили друг другу тайны: Фет рассказал о незаконном происхождении, а 28-летняя невеста – о серьезном романе, который она пережила в молодые годы.

На приданое Фет купил обширное имение Степановка в Орловской губернии, зажил как состоятельный помещик. Но потомственное дворянство и фамилию Шеншин он, после долгих мытарств, вернул только в 53 года, будучи уже известным и уважаемым при дворе поэтом. В связи с этим вышел царский указ. С той поры Фет неизменно подписывался как «помещик Орловской губернии Афанасий Шеншин». И даже метки на столовом серебре велел переделать. Он писал жене: «Теперь, когда все, слава Богу, кончено, ты представить себе не можешь, до какой степени мне ненавистно имя Фет. Умоляю тебя никогда его мне не писать, если не хочешь мне опротиветь. Если спросить, как называются все страдания, все горести моей жизни? Я отвечу тогда: имя Фет». Но свое литературное
имя поэт менять не стал. И его стихи по-прежнему публиковались под ненавистной фамилией.

«Я был бедняком, офицером, полковым адъютантом, а теперь, слава Богу, орловский, курский и воронежский помещик, коннозаводчик и живу в прекрасном имении с великолепной усадьбой и парком. Все это приобрел усиленным трудом, а не мошенничеством», – торжествующе отчитывался он перед приятелем-сослуживцем. К хозяйственной сметке помещика Шеншина в аристократических кругах относились с презрением. Отбиваясь от упреков, он иронически писал Льву Толстому: «Тургенев пустил по миру своих крестьян, порубил леса, разорил строения и промотал до шерстинки скотину. Этот любит Россию. Другой же роет в безводной степи колодец, сажает лес, сохраняет сады, разводит высокие породы животных, дает народу заработки. Этот не любит Россию и враг прогресса».

Либеральные друзья – начиная с Ивана Тургенева – язвительно посмеивались над фетовскими верноподданническими чувствами. А он и не скрывал, что ему не по душе революционный дух времени. Его идеалом правителя, несмотря на насмешки друзей, всю жизнь оставался «великий великан» Николай I. Фет считал,
что не случайно поэзия в России переживала золотой век именно в николаевские времена, когда в государстве царил порядок, схожий с воинским, и никто не смел открыто ставить под сомнение монархические устои. Он даже завещал «значительную премию за наилучший документальный панегирик мудрому, геройскому и великодушному Николаю Павловичу». В стихах это не проявлялось: Фет почти всегда избегал в поэзии политических мотивов. Но в переписке, в том числе с великим князем Константином Константиновичем, он постоянно возвращался к образу Николая I. И в собственном поместье пытался править так же справедливо и усердно, как его любимый царь.

Дорожил поэт и добрым отношением Александра III к его стихам. К 50-летию своей литературной деятельности Фет стал добиваться придворного звания камергера, соответствовавшего генеральскому. «Зачем ему это камергерство? Камергеров у нас целые тысячи, и никто их даже не знает, а поэт Фет единственный в России», – воскликнул тогда император. Но, наверное, нужно почувствовать всю горечь судьбины незаконнорожденного, чтобы понять эту позднюю вспышку честолюбия. Шеншин все-таки стал камергером. И гордился тем, что император благосклонно принял его. А похоронить себя завещал в помпезном придворном мундире. Для него это было важно.

«Каждый стих у него с крыльями»

Стиль Фета – импрессионизм в поэзии, смешение чувств и красок, высокий эмоциональный накал. Он избегал штампов, стремился каждым наброском удивить читателя, втянуть его в воронку своих чувств. Стихи должны быть неожиданными в каждой строчке – таково было кредо Фета. Лев Толстой, высоко ценивший его поэзию, удивлялся: «И откуда у этого добродушного толстого офицера берется такая непонятная лирическая дерзость, свойство великих поэтов?» Поэзия для него была каждодневным открытием, а не мастерской интерпретацией уже найденных мотивов. Один из глубоких знатоков Фета, философ и критик Николай Страхов писал: «Каждый стих у него с крыльями, каждый сразу подымает нас в область поэзии».

Чем же удивлял Фет? Первое, что вспоминается, – безглагольность. Пушкин «глаголом жег сердца людей». А Фет нередко обходился вообще без этой части речи – просто выстраивал цепочку образов. И подчас находил поэтический нерв в такой на первый взгляд обыденности, как «дрожанье фарфоровых чашек».

В разных интерпретациях известно программное высказывание Фета: «Кто не в состоянии броситься с седьмого этажа вниз головой, с непоколебимой верой в то, что он воспарит но воздуху, тот не лирик». Действительно, его сильнейшие стихи написаны на пределе нервного напряжения, там каждая строка как будто разламывает лед.

Всем известны солнечные, полные восторга перед жизнью и любовью стихи Фета, многие из которых стали незабываемыми романсами: «На заре ты ее не буди…», «Я пришел к тебе с приветом…», «Сияла ночь. Луной был полон сад…». С годами его лирика становилась мрачнее, сложнее – но от этого, быть может, еще притягательнее. И появлялись такие строки:

Не жизни жаль
с томительным дыханьем.
Что жизнь и смерть?
А жаль того огня,
Что просиял над целым мирозданьем,
И в ночь идет, и плачет, уходя.

Откуда же легкость стиха, несмотря на трагизм «закатного» мотива? А ведь Фет и на склоне лет писал не только о таинствах земного пути, но и о любви. Когда его спрашивали, как ему удается в старости столь горячо писать о женщинах, он простодушно отвечал: «По памяти». А в рифму декларировал:

Покуда на груди земной
Хотя с трудом дышать я буду,
Весь трепет жизни молодой
Мне будет внятен отовсюду.

Он один из немногих поэтов, кто пережил свой второй расцвет в преклонном возрасте. «Вечерние огни» – пять сборников поздней лирики – Фет писал, когда ему перевалило за 60. И писал до последних дней.

71-летний поэт страдал от приступов удушья из-за болезни легких. Он умирал в собственном просторном доме на Плющихе. Воспаление легких почти лишило его сил. Его лечил доктор Петр Боткин – брат жены. Когда он посоветовал сестре причастить Афанасия Афанасьевича, она запричитала: «Ради Бога, не говорите ему этого. Он рассердится, и ему будет хуже; он не верит в обряды; я уж беру на себя этот грех и буду молиться об нем сама». Фет уже не хотел жить, задумывался о самоубийстве, но все закончилось разрывом сердца – за два дня до 72-летия, в начале зимы 1892-го. Похоронили его в усадьбе Клеймёново под Орлом, в семейном склепе Шеншиных.

Его лучшие стихи давно стали признанной классикой. Но споры вокруг Фета не утихали никогда. При жизни он раздражал прогрессивную критику демонстративной аполитичностью в стихах – и это в те годы, когда основной задачей литературы считалось пробуждение гражданственности в обществе.

Поклонники «демократической поэзии », увлеченные революционными политическими течениями, над Фетом в лучшем случае посмеивались. «Сперва напишет романс, потом почеловеконенавистничает, потом опять напишет романс и опять почеловеконенавистничает…» – ёрничал Михаил Салтыков-Щедрин над поэтом-помещиком.

Дмитрий Писарев предрекал: «Со временем сочинения господина Фета пойдут разве что на завертывание сальных свечей, мещерского сыра и копченой рыбы». Вот уж ошибся так ошибся! Время Фета пришло спустя много лет после смерти поэта – в середине XX века. Вот тогда его прочитали по-настоящему! Исследователи увидели в нем неожиданного предшественника символистов, искусно оживлявшего природу и избегавшего реалистической конъюнктуры, столь модной в 1860-е, в пору фетовского расцвета. А поклонники поэзии просто на многое стали смотреть его глазами.

Владимир Соколов – мэтр «тихой лирики» второй половины XX века – провозглашал, примиряя Фета с его гражданственными современниками:

Вдали от всех парнасов,
От мелочных сует
Со мной опять Некрасов
И Афанасий Фет.

А его приятель Евгений Евтушенко отдал немало сил, чтобы ниспровергнуть Фета, – и огорчался, что популярность старинного лирика только
растет:

Мне дорог Фет, хоть есть поэты лучше,
но, как на расплодившихся котят,
с тоскою натыкаюсь я на кучи мурлыкающих сереньких фетят.

Этот спор не завершен. Фет все еще и восхищает, и раздражает. Как говорят сегодня – «цепляет». А значит, стихи его не мертвы и им не место в склепе помещиков Шеншиных.