Заболоцкий стихи твои глаза как два тумана
Заболоцкий стихи твои глаза как два тумана
Любите живопись, поэты!
Лишь ей, единственной, дано
Души изменчивой приметы
Переносить на полотно.
Ты помнишь, как из тьмы былого,
Едва закутана в атлас,
С портрета Рокотова снова
Смотрела Струйская на нас?
Ее глаза – как два тумана,
Полуулыбка, полуплач,
Ее глаза – как два обмана,
Покрытых мглою неудач.
Соединенье двух загадок,
Полувосторг, полуиспуг,
Безумной нежности припадок,
Предвосхищенье смертных мук.
Когда потемки наступают
И приближается гроза,
Со дна души моей мерцают
Ее прекрасные глаза.
ОБЛЕТАЮТ ПОСЛЕДНИЕ МАКИ
Облетают последние маки,
Журавли улетают, трубя,
И природа в болезненном мраке
Не похожа сама на себя.
По пустыной и голой алее
Шелестя облетевшей листвой,
Отчего ты, себя не жалея,
С непокрытой бредешь головой?
Жизнь растений теперь затаилась
В этих странных обрубках ветвей,
Ну, а что же с тобой приключилось,
Что с душой приключилось твоей?
Как посмел ты красавицу эту,
Драгоценную душу твою,
Отпустить, чтоб скиталась по свету,
Чтоб погибла в далеком краю?
Пусть непрочны домашние стены,
Пусть дорога уводит во тьму,-
Нет на свете печальней измены,
Чем измена себе самому.
НЕ ПОЗВОЛЯЙ ДУШЕ ЛЕНИТЬСЯ
Не позволяй душе лениться!
Чтоб в ступе воду не толочь,
Душа обязана трудиться
И день и ночь, и день и ночь!
Гони ее от дома к дому,
Тащи с этапа на этап,
По пустырю, по бурелому
Через сугроб, через ухаб!
Не разрешай ей спать в постели
При свете утренней звезды,
Держи лентяйку в черном теле
И не снимай с нее узды!
Коль дать ей вздумаешь поблажку,
Освобождая от работ,
Она последнюю рубашку
С тебя без жалости сорвет.
А ты хватай ее за плечи,
Учи и мучай дотемна,
Чтоб жить с тобой по-человечьи
Училась заново она.
Она рабыня и царица,
Она работница и дочь,
Она обязана трудиться
И день и ночь, и день и ночь!
Простые, тихие, седые,
Он с палкой, с зонтиком она,-
Они на листья золотые
Глядят, гуляя дотемна.
Их речь уже немногословна,
Без слов понятен каждый взгляд,
Но души их светло и ровно
Об очень многом говорят.
В неясной мгле существованья
Был неприметен их удел,
И животворный свет страданья
Над ними медленно горел.
Изнемогая, как калеки,
Под гнетом слабостей своих,
В одно единое навеки
Слились живые души их.
И знанья малая частица
Открылась им на склоне лет,
Что счастье наше – лишь зарница,
Лишь отдаленный слабый свет.
Оно так редко нам мелькает,
Такого требует труда!
Оно так быстро потухает
И исчезает навсегда!
Как ни лелей его в ладонях
И как к груди ни прижимай,-
Дитя зари, на светлых конях
Оно умчится в дальний край!
Простые, тихие, седые,
Он с палкой, с зонтиком она,-
Они на листья золотые
Глядят, гуляя дотемна.
Теперь уж им, наверно, легче,
Теперь всё страшное ушло,
И только души их, как свечи,
Струят последнее тепло.
Сыплет дождик большие горошины,
Рвется ветер, и даль нечиста.
Закрывается тополь взъерошенный
Серебристой изнанкой листа.
Но взгляни: сквозь отверстие облака,
Как сквозь арку из каменных плит,
В это царство тумана и морока
Первый луч, пробиваясь, летит.
Значит, даль не навек занавешена
Облаками, и, значит, не зря,
Словно девушка, вспыхнув, орешина
Засияла в конце сентября.
Вот теперь, живописец, выхватывай
Кисть за кистью, и на полотне
Золотой, как огонь, и гранатовой
Нарисуй эту девушку мне.
Нарисуй, словно деревце, зыбкую
Молодую царевну в венце
С беспокойно скользящей улыбкою
На заплаканном юном лице.
СТАРАЯ СКАЗКА
В этом мире, где наша особа
Выполняет неясную роль,
Мы с тобою состаримся оба,
Как состарился в сказке король.
Догорает, светясь терпеливо,
Наша жизнь в заповедном краю,
И встречаем мы здесь молчаливо
Неизбежную участь свою.
Но когда серебристые пряди
Над твоим засверкают виском,
Разорву пополам я тетради
И с последним расстанусь стихом.
Пусть душа, словно озеро, плещет
У порога подземных ворот
И багровые листья трепещут,
Не касаясь поверхности вод.
ПОДМОСКОВНЫЕ РОЩИ
Жучок ли точит древесину
Или скоблит листочек тля,
Сухих листов своих корзину
Несет мне осенью земля.
В висячем золоте дубравы
И в серебре березняки
Стоят, как знамения славы,
На берегах Москвы-реки.
О, эти рощи Подмосковья!
С каких давно минувших дней
Стоят они у изголовья
Далекой юности моей!
Давно все стрелы отсвистели
И отгремели все щиты,
Давно отплакали метели
Лихое время нищеты,
Давно умолк Иван Великий,
И только рощи в поздний час
Все с той же грустью полудикой
Глядят с окрестностей на нас.
Леса с обломками усадеб,
Места с остатками церквей
Все так же ждут вороньих свадеб
И воркованья голубей.
Они, как комнаты, просторны,
И ранней осенью с утра
Поют в них маленькие горны,
И вторит горнам детвора.
А мне-то, господи помилуй,
Все кажется, что вдалеке
Трубит коломенец служилый
С пищалью дедовской в руке.
Вылетев из Африки в апреле
К берегам отеческой земли,
Длинным треугольником летели,
Утопая в небе, журавли.
Вытянув серебряные крылья
Через весь широкий небосвод,
Вел вожак в долину изобилья
Свой немногочисленный народ.
Но когда под крыльями блеснуло
Озеро, прозрачное насквозь,
Черное зияющее дуло
Из кустов навстречу поднялось.
Луч огня ударил в сердце птичье,
Быстрый пламень вспыхнул и погас,
И частица дивного величья
С высоты обрушилась на нас.
Два крыла, как два огромных горя,
Обняли холодную волну,
И, рыданью горестному вторя,
Журавли рванулись в вышину.
Только там, где движутся светила,
В искупленье собственного зла
Им природа снова возвратила
То, что смерть с собою унесла:
Гордый дух, высокое стремленье,
Волю непреклонную к борьбе –
Все, что от былого поколенья
Переходит, молодость, к тебе.
А вожак в рубашке из металла
Погружался медленно на дно,
И заря над ним образовала
Золотого зарева пятно.
Ее глаза, как два тумана.
Ночь в этом забытом богом месте наступала рано. В бараке было темно и все уже давно спали. А к нему сон всё никак не шел – сильно болела спина и натертые руки. Глухая тишина давила на уши и лишь иногда кто-то вскрикивал во сне. Работа на лесоповале изматывала до изнеможения даже крепких мужиков.
Попал он в этот исправительно-трудовой лагерь НКВД в Комсомольск-на-Амуре в 1938 году ”за контрреволюционную троцкистскую деятельность” и был осужден сроком на 5 лет. Он выдержал все издевательства, побои,угрозы следователей. Его спасло от расстрела только то, что он не признавал своей вины и не оговорил никого из друзей и коллег-литераторов. Его поэма “Торжество земледелия”- апофеоз коллективизации в деревне, была объявлена кулацкой, враждебной советскому строю “за формалистические поиски в искусстве”. ( Потом, уже вернувшись из ссылки, последовавшей после лагеря, он напишет свои известнейшие мемуары “История моего заключения”. Напишет о том беспределе и жестокости этих садистов, когда еще при первой встрече со следователем, он недоумевая, защищая свои конституционные права, спросит, а собственно за что его арестовали, а жену и 2-х маленьких детей сослали в Уржум в Кировскую область без средств к существованию, и следователь, скривив рот, ответит: “Действие Конституции кончается у нашего порога”).
Пытаясь заснуть он вспоминал свою любимую Третьяковскую галерею. Картины проплывали перед его мысленным взором, сменяя друг друга, в голове даже зазвучала какая-то мелодия. Подчиняясь ее ритму они стали медленно кружить и вдруг остановились, и возник образ прелестной молодой женщины, которая сквозь легкую дымку с грустью смотрела на него. В ее больших удлиненных глазах была какая-то таинственность:
Ее глаза, как два тумана,
Полуулыбка, полуплач .
Строчки спешили, набегая одна на другую:
Ее глаза, как два обмана.
Он вздрогнул от резкого звука побудки. Надо быстро вставать. Бригадир попался лютый, не прощал опозданий. Потом, со временем уже забыл об этом видении, его больше волновало то, что арест не позволил закончить перевод ”Слова о полку Игореве”. А на очереди была ещё знаменитая поэма Фирдоуси “Шах Намэ”. Это был первый полный перевод на русский язык. Жене он пишет полные любви простые письма без всяких подробностей , чтобы не волновать ее. Просит только прислать ему валенки и большие варежки, носки и портянки, а из еды – что сможет, но обязательно чеснок, чтобы предупредить цингу, от которой в лагере умерло много народу. Зная, как тяжело жене с детьми, уговаривает ее продать великолепную 20-томную библиотеку Брокгауза и Эфрона сразу всем комплектом, а также все его костюмы, “не в них счастье”.
Он пишет ей: “В твоем письме – “устала немного”, и я готов плакать над этим “немного”, моя бедная детка, мой усталый друг. И образ болезненного одинокого мальчика , твоего индюшонка” с его недетским горем встает передо мной. Может быть, мы и будем вместе, и отдохнём, и детей вырастим. Но душа моя ТАК незаслуженно, ТАК ужасно ужалена на веки веков! Неужели во всём этом есть какой-то смысл, который нам непонятен?”.
В письме к другу он говорит о своей работе над переводом “Слова о полку Игореве ” . “Можно ли урывками и по ночам после утомительного дневного труда, сделать это большое дело? Не грех ли только последние остатки своих сил тратить на этот перевод, которому можно было бы и целую жизнь посвятить, и все свои интересы подчинить. А я даже стола не имею, где я мог бы разложить свои бумаги, и даже лампочки у меня нет, которая могла бы гореть всю ночь. Сейчас, когда я вошел в дух памятника, я преисполнен величайшего благоговения, удивления и благодарности судьбе за то, что из глубины веков донесла она до нас это чудо. В пустыне веков, где камня на камне не осталось после войн, пожаров и лютого истребления, стоит этот одинокий, ни на что не похожий собор нашей древней славы”.
После многочисленных писем в прокуратуру СССР, после лагерных и ссыльных лет он с семьей возвращается домой, но жить им негде. И тогда их выручает писатель Ильенков, который предоставляет свою дачу в Переделкино, где он заводит огород, сажает картошку. Прямо к дому подступала необыкновенной красоты, полная разноголосых птиц березовая роща. Казалось, счастье, покой снова пришли в дом, но постоянно мучит сомнение, а не кончится ли это всё также вдруг, внезапно. Он не смел надеяться, каждую минуту ждал, что всё может повториться.
Именно тогда он напишет одно из известнейших стихотворений.
В этой роще березовой,
Вдалеке от страданий и бед,
Где колеблется розовый
Немигающий утренний свет,
Где прозрачной лавиною
Льются листья с высоких ветвей –
Спой мне, иволга, песню пустынную.
Песню жизни моей.
. Но ведь в жизни солдаты мы,
И уже на пределах ума
Содрогаются атомы,
Белым вихрем вздымая дома.
Как безумные мельницы,
Машут войны крылами вокруг.
Где ж ты, иволга, леса отшельница?
Что ты смолкла, мой друг? .
И получит благодарные письма от солдат, прошедших эту страшную войну. Журналы его не печатают, как только узнают:” Ах, это тот Николай Заболоцкий!”, поэтому семья живет только его литературными переводами.
Наконец, в 1948 году ещё недавно бесправный и неимущий узник Гулага, он получает квартиру. Небольшие заработки от переводов позволяют ему купить в комиссионном магазине старинный портрет безымянного художника. Тот явно принадлежит школе Рокотова. На портрете была изображена молодая женщина, чем-то напомнившая ту, что привидилась ему еще в лагере – Струйскую, написанную известным и блестящим живописцем екатерининской эпохи Фёдором Рокотовым. И обеих этих женщин объединяла их эпоха, они были современницами из того мира известных или безизвестных людей, память о которых могла сохранить только живопись.
И он идет в Третьяковку, долго стоит перед портретом Струйской, написанным так трепетно, так мастерски, как мог писать только Рокотов, волшебно передавший внутренний мир этой красивой, удивительной женщины, перед которой преклонялись современники. Ей было всего 18 лет, когда находившийся в самом зените славы художник писал ее портрет. Но какую же загадку хранила эта юная женщина. Почему так печален ее взор. И он, поэт, улавливает эту мерцающую половинность в описании “соединения несоединимого: ” полуулыбка-полуплач”, “полувосторг-полуиспуг”.
Припомнилось, что мужем ее был пензенский помещик, в прошлом гвардейский прапорщик, человек жестокий, но. графоман, писавший панегирики Екатерине 2-й. У супругов было 18 детей. Так почему же эта прелестная, образованная и умная женщина, которая могла составить блистательную партию человеку, достойному ее, соединила судьбу свою с самодуром, которого называли “страшным барином”.
Он долго стоял перед портретом, представляя себе, как сам Третьяков, приобретший эту картину, любовался ею, а теперь вот он стоит на его месте, ведя с ним молчаливый диалог.
Ты помнишь, как из тьмы былого
Едва закутана в атлас
С портрета Рокотова снова
Смотрела Струйская на нас.
Он ещё не знал, как назовет свое стихотворение, но в молодые годы находился под влиянием поэзии скоро забытого Александра Мейснера, продолжателя традиции русского футуризма, у которого было стихотворение “Портрет”. А у него же теперь совсем другое восприятие и понимание женской красоты. Он отошел от эксперимента и принимает в поэзии только классические образцы, написав немного раньше:
. А если это так,то что есть красота
И почему ее обожествляют люди?
Сосуд она, в котором пустота,
Или огонь, мерцающий в сосуде?
И как бы передавая эстафету следующему поколению поэтов, свой дар тонко чувствовать красоту, он напишет свой “Портрет”.
Любите живопись, поэты!
Лишь ей, единственной, дано
Души изменчивой приметы
Переносить на полотно.
Ты помнишь, как из тьмы былого
Едва закутана в атлас,
С портрета Рокотова снова
Смотрела Струйская на нас?
Ее глаза – как два тумана,
Полуулыбка, полуплач,
Ее глаза – как два обмана,
Покрытых мглою неудач.
Соединенье двух загадок,
Полувосторг, полуиспуг,
Безумной нежности припадок,
Предвосхищенье смертных мук.
Когда потемки наступают
И приближается гроза,
Со дна души моей мерцают
Ее прекрасные глаза.
Заболоцкий стихи твои глаза как два тумана
Александра Петровна Струйская вдохновляла не только поэтов своего времени. Спустя два столетия после ее смерти Николай Заболоцкий, вглядываясь в портрет работы знаменитого Рокотова, писал:
. Ты помнишь, как из тьмы былого,
Едва закутана в атлас,
С портрета Рокотова снова
Смотрела Струйская на нас?
Ее глаза – как два тумана,
Полуулыбка, полуплач,
Ее глаза – как два обмана,
Покрытых мглою неудач».
Наверное, это была одна из самых красивых женщин «безумного осьмнадцатого столетья». Она как будто призвана была быть вечной музой поэта.
Александра Петровна являлась дочерью помещика Нижнеломовского уезда Пензенской губернии и приходилась дальней родственницей графу П.Х. Обольянинову – любимцу Павла I, занимавшему в годы его правления пост генерал-прокурора, который был женат на ее двоюродной сестре.
В конце 1771 года или в начале 1772 года 18-летняя Александра Озерова вышла замуж за Николая Еремеевича Струйского, став его второй женой. Сегодня ее портрет висит в Третьяковке. Вскоре после свадьбы Николай Еремеевич заказал парные портреты (свой и своей молодой жены) Ф.С. Рокотову, с которым он был дружен. Эти портреты стали настоящей жемчужиной в творческом наследии великого русского художника.
Молодые супруги поселились в Рузаевке, имении, расположенном в 30 верстах от Саранска, которое еще в 1757 году купил отец Н.Е. Струйского. Тогда же началось и возведение дворца в Рузаевке, но помешало пугачевское восстание. Пугачев по пути из Саранска на Пензу проходил и через Рузаевку. Во время бунта, «бессмысленного и беспощадного», погибли сородичи Н.Е. Струйского. В Самарской и Саратовской губерниях крестьяне казнили двух его дядей. И Николай Еремеевич негаданно стал богачом, собрав в своих руках все владения рода.
Александра Петровна была «женщина совсем других склонностей и характера; тверда, благоразумна, осторожна, она соединяла с самым хорошим смыслом приятные краски городского общежития, живала в Петербурге и в Москве, любила людей, особенно привязавшись к кому-либо дружеством, сохраняла все малейшие отношения с разборчивостью прямо примерной в наше время. Дома в деревне строгая хозяйка и мастерица своего дела; в городе не скряга, напротив, щедра и расточительна».
Николай Еремеевич преданно и отнюдь не взаимно любил поэзию. К несчастью, его слава как поэта не пережила его. Но, как все пииты, он был немного не от мира сего: устроил себе кабинет на самом верху огромного дома-дворца и назвал его Парнасом, все дни просиживал там, писал вычурные стихи, спускаясь оттуда на грешную землю зачастую лишь для того, чтобы отдать их печатать. При этом среди своих соседей он прослыл чудаком и оригиналом. «Все обращение его было дико, а одевание странно», – писал его друг.
Они поженились с Александрой Петровной в 1772 году. До этого поэт уже был женат на своей ровеснице Олимпиаде Балбековой, они обвенчались в 1768 году и жили в Москве, но через год она умерла от родов, и в своих воспоминаниях о первой жене Струйский писал:
«Не знающу любви я научал любити!
Твоей мне нежности нельзя по смерть забыти!
Ты цену ведала, чего в жизнь стоил я.
И чтит тебя за то по днесь душа моя».
Безутешный вдовец, потерявший еще и дочек-близняшек, уехал в свое поместье Рузаевку и стал жить затворником. И вот однажды там произошла встреча-видение.
В доме Струйских хранился портрет молодого человека с нежными чертами лица, пышным галстуком и накидкой, драпирующей фигуру. На обороте портрета была загадочная зашифрованная надпись. С помощью рентгена и специальных исследований удалось доказать, что на самом деле на портрете изображена женщина с татарскими чертами лица и поверх нее написан «неизвестный в треуголке». И в первом, и во втором случае художник Рокотов писал одно и то же лицо – первую жену Струйского Олимпиаду. Видимо, Николай Еремеевич велел переделать женщину в мужчину, чтобы не смущать нежных чувств новой молодой жены и не возбуждать ее ревности.
Что же касается работы художника над портретами Александры Петровны и Николая Еремеевича, то сохранилась легенда о любви Рокотова к Струйской, видимо, навеянная особым тоном очарования и удачей таланта художника, создавшего ее портрет. Вряд ли это было на самом деле так, хотя, конечно, Александра Петровна не могла оставить равнодушным ничье сердце. Сам Струйский так описывал свою возлюбленную в одном из множества стихотворений, посвященных ей, «Элегии к Сапфире»:
Когда б здесь кто очей твоих прелестных стоил,
Давно б внутрь сердца он тебе сей храм построил,
И в жертву б он себя к тебе и сердце б нес.
Достойна ты себя, Сапфира. и небес.
Почтить твои красы, как смертный, я немею,
Теряюсь я в тебе. тобой я пламенею.
Александра Петровна Струйская пережила своего мужа-поэта на 43 года. Он часто бывал вспыльчив, но скорее поэтически, нежели как самодур. Его друг И.М. Долгоруков по-доброму вспоминал его «со всеми его восторгами и в пиитическом исступлении». Николай Еремеевич создал вокруг своей возлюбленной необычную для того времени атмосферу поклонения, восторга и творчества, духовного тепла и созидания.
Александра Петровна подарила мужу восемнадцать сыновей и дочерей, из которых четверо были близнецами и десять умерли в младенчестве. Но всю оставшуюся жизнь ее согревал пламень поэтического вдохновения мужа. На акварельном портрете, созданном в 1828 году неизвестным художником и хранившимся в Рузаевке, можно увидеть уже немолодую женщину с выразительными, хотя уже потускневшими от забот и времени глазами; ее приподнятые брови, чуть ироничное выражение глаз говорят о том, что это умная собеседница, не лишенная лукавства и прежнего очарования.
Ей было восемьдесят шесть лет, когда она тихо покинула этот мир. А для нас она так и осталась той прекрасной в легкой дымке загадки и очарования, немного грустной и едва улыбающейся молодой женщиной с портрета Рокотова.
Заболоцкий стихи твои глаза как два тумана
Николай Заболоцкий ” Портрет”
Любите живопись, поэты!
Лишь ей, единственной, дано
Души изменчивой приметы
Переносить на полотно.
Ты помнишь, как из тьмы былого,
Едва закутана в атлас,
С портрета Рокотова снова
Смотрела Струйская на нас?
Ф.Рокотов «Портрет А.П.Струйской» 1772, холст, масло, 59,8х47,5cм
Государственная Третьяковская галерея, Москва
Ее глаза – как два тумана,
Полуулыбка, полуплач,
Ее глаза – как два обмана,
Покрытых мглою неудач.
Соединенье двух загадок,
Полувосторг, полуиспуг,
Безумной нежности припадок,
Предвосхищенье смертных мук.
Когда потемки наступают
И приближается гроза,
Со дна души моей мерцают
Ее прекрасные глаза.
Об Александре Петровне Струйской, урожденной Озеровой, известно немного. В 1772 году, восемнадцати лет от роду (по другим сведениям, четырнадцати), она была просватана за богатого вдовца Николая Еремеевича Струйского. К свадьбе с Александрой Петровной жених готовился долго и торжественно. Известному живописцу Федору Степановичу Рокотову были заказаны парные портреты – самого Струйского и его невесты.
Рокотов писал многих известных красавиц своего времени: княгиню Е. Н. Орлову, графиню Е. В. Санти, княгиню А. А. Голицыну. По рождению и положению своему эти женщины относились к высшему аристократическому кругу. Портрет Струйской – словно воздушный полунамек. Ничего не вырисовывая до конца, передает Рокотов прозрачность кружев, мягкую массу напудренных волос, светлое лицо с затененными глазами.
Рокотов часто бывал в Рузаевке и считался другом семьи.
Струйская пережила мужа на сорок с лишним лет. Имела восемнадцать детей, из которых четверо были близнецами, а десять умерли в младенчестве. Ее внуком был известный поэт А. И. Полежаев( внебрачный ребенок ее сына Леонтия). До самой смерти, в 1838 году, Полежаев переписывался с Александрой Петровной и посылал ей свои стихи.
Дом, в котором жили Струйские, был возведён по рисунку самого Растрелли (поместье Рузаевка в Пензенской губернии). В доме была прекрасная библиотека,а также картинная галерея;окружал дом великолепный парк.
Александре Петровне было 86 лет, когда она тихо покинула этот мир. А для нас она так и осталась той прекрасной, в легкой дымке загадки и очарования, немного грустной и едва улыбающейся молодой женщиной с портрета Рокотова.
(по материалам рассказа Марины Ганичевой)
